Вот тогда и ощутил Тимофей, как жарче заструилась кровь, а возникший где-то глубоко внутри холодок то змеей подползает к сердцу, сдавливая его ледяными кольцами, то исчезает. Это ощущение было знакомо Тимофею еще со времен лихих кавалерийских атак — томление в ожидании боя.
«Инструкции получишь дополнительно», — между тем сказал секретарь, достал из ящика стола револьвер, сунул в карман, повел Тимофея к выходу. У коновязи гнедой жеребец бил копытом сухую, гулкую землю. Громов подошел к нему, похлопал по лоснящейся холке, грузновато кинул свое крепко сбитое тело в седло и будто влип в него. Подбирая повод, сказал:
«На хуторах уже зашевелились, сволочи. Быка общественного отравили на Тоненьком... — Тронул коня, крикнул: — Днями заскочу!»
Утро было необыкновенно чуткое. В чаще яра особенно ощутимы были звуки пробудившегося дня: там стукнула калитка, там, совсем по-гусиному, кигикнул колодезный журавель, загремели ведра, проскрипела арба. В сторону Ясногоровки шел на подъем груженый состав. Паровоз тяжело отдувался, пробуксовывал. В хвосте состава, напрягаясь, повизгивал толкач.
Уже месяц, как обходит верзиловский дом деповский вызывалыцик. Уже месяц, как Тимофею приходится лишь вслушиваться в паровозные гудки проходящих мимо составов: басовитые, хриповатые, звонкие. Среди этой разноголосицы он всегда безошибочно узнает мощный голос своего «Эх 85-766». Теперь без Тимофея идут составы. И не ему поют рельсы. Другие заботы обступили Тимофея. Он снова, в какой уже раз, перебирает в памяти весь разговор с секретарем райпарткома. Выверяет самого себя и с радостью отмечает, что волнующее чувство, возникшее тогда, продолжает в нем жить; что, по мере того, как он все больше входит в новое для него дело, это чувство ширится, охватывает все его существо.
На церковной колокольне снова ударило: «Баммм... баммм...» Тимофей повернул голову в сторону высокого забора отцовской усадьбы, незлобиво подумал: «Угомонился».
«Они встретились вскоре после того, как Тимофей приступил к своим новым обязанностям. Столкнулись нос к носу на безлюдной улице. Остановились. Молча взглянули друг на друга. Тимофей сделал было движение в сторону, но, увидев в глазах отца вызов, не сошел с дороги.
«Ну? — первым нарушил молчание Авдей. — В начальники выперся? Теперь и вовсе батька не нужен?»
«Верно, — ответил Тимофей. — Разное у нас понятие».
«Стало быть, предводителем голодраных господ заделался?»
«Что бедные — не порок. Придет время — разбогатеем, — отозвался Тимофей. — А что господа, никуда не денешься — твоя правда».
Они говорили сдержанно, не повышая голоса, и это стоило им больших внутренних усилий. Авдей не мог смириться с тем, что против него пошло собственное дитя, его выкормыш, что Тимошка пренебрег всем: и богатством, в котором Авдей видел весь смысл жизни, и родственными узами, и сыновним долгом. На все наплевал. Слышал Авдей: трудно было Тимофею, особенно поначалу, а не пришел на поклон. Больше того — предал. «И заради чего? — со злым недоумением говорил сам себе Авдей. — Заради какого-то вселенского счастья». Он не понимал этого. Не укладывалось это у него в голове. И ему хотелось как можно больнее поддеть Тимофея, унизить его, дать почувствовать свою силу. Он презрительно повел глазом, криво усмехнулся:
«Это в колхозе-то разбогатеете? Видели, видели, как рушилась Иванова коммуния. Поглядим еще».
«Не доведется», — обронил Тимофей.
«А чего ж. Испокон веков все живое о себе хлопочет, в свой рот тянет. Это только дура курица от себя гребет».
«И сыта бывает».
Авдей пропустил мимо ушей замечание Тимофея, сощурился;
«Али в самом деле есть чем пахать-сеять? Не господь ли манну небесную ниспослал?»
«Да нет, — в тон ему ответил Тимофей. — Манны ожидать нам несподручно. У себя найдем, на своей земле».
«Вот как, — насторожился Авдей. — Може, укажешь места потаенные, где те клады зарыты? Може, и мне, по-родственному, дозволишь кое-чем разжиться?»
Тимофей уперся взглядом в отца.
«У тебя и возьмем, — сказал он, будто выстрелил. — Да у таких, как ты, Милашиных и прочих, которые на народной беде раздобрели, к себе гребли, пока люди жизни свои за революцию клали».
Авдей едва сдержал себя.
«По какому такому праву?» — задохнулся от бешенства.
«Сам говоришь — господа, — торжествующе усмехнулся Тимофей, видя бессильную ярость отца. — На то и господа, чтоб свой, господский, интерес блюсти».
Глаза Авдея сузились, сделались колючими, ненавидящими.
«А как мое добро да поперек глотки станет? — прохрипел он в лицо сыну. — Ежели подавитесь?»