Как живой лежал Авдей. Да и то сказать — ни дня не болел. Будто соснул на какой часок, а перед тем крепко поругался. Серьезный, сосредоточенный лежал. И крест в руке, как палка. Вот-вот проснется и начнет дубасить.
Но отбушевал свое Авдей. Старая Марфа нет-нет и махнет над его лицом веточкой вербы, отгоняя назойливых мух.
Рядом с Марфой сидела Парася — невероятно толстая, отечная баба. Убогая. Как-то давно мужик покинул ее с двумя детьми. Она и тронулась умом. Детишек у нее отобрали, в приют передали. С тех пор и осталось за ней это девичье имя — Парася. Стар или мал — все так кличут. Живет она одна. То там накормят ее, то в другом месте. Ни одних похорон не пропускает. За поминальный стол первой садится. Кое-что из одежды, которая после покойника остается, по обычаю раздают нищим, убогим. Парася тут как тут. В том и ходит, что люди дадут.
И к Пыжовым Парася заявилась пораньше. Сидела тихо, терпеливо. Тупо смотрела на Авдея.
Двери в доме Пыжовых раскрыты настежь. Во дворе тоже полно народа, на улице. Мужики отдельно. Бабы себе. Стояли группами, разговаривали. Не столько о покойнике говорили, сколько о своих житейских делах. Да и пришли они сюда не потому, что уважали усопшего. Просто испокон веков здесь так ведется. А если похороны в воскресенье, тем более — божий день. Пришел проводить покойника — имеешь полное право на поминки оставаться, дармовой стакан самогонки выпить.
В тени забора на гладкой, отполированной штанами сухой колодине сидел Иван Пыжов. Впервые за много лет он переступил порог этого ненавистного дома. Взглянул на мертвого брата, припомнил смерть отца, стычку с Авдеем... И не было в его душе жалости к усопшему, не было сострадания. Сидел, дымил самосадом, прислушивался к разговору мужиков.
— А ежели не зажелаю коллективизироваться?! — говорил Кондрат Юдин, мужик невзрачный, похожий на сушеного ерша. Лицо у него маленькое, но приметное, живое. Бороденка — три волосины в два ряда. Из-под лопнувшего лакированного козырька ветхого картуза шильцами кололись мышиные глазки. Портки на нем все в заплатах. Ситцевая рубаха из женкиной вылинявшей кофты переделана. На ногах стоптанные, порыжевшие от времени сапоги с отвороченными — для форса — голенищами. Это, наверное, глядя на Кондрата, было сказано: «Голь перекатная. Безлошадным числился Кондрат в списках незаможников, и бескоровным. А землей владеет. Землю новая власть дала. И заважничал Кондрат, хозяином себя почувствовал. — Вот не зажелаю — и все тут, — кипятился.
Его собеседник Харлампий Колесов — молчун и дядя себе на уме — бросил сквозь прокуренные усы:
— Вестимо.
— Как блины печь — лучше с голоду подохнуть, — насмешливо вставил Иван Пыжов.
Кондрат кольнул его глазами:
— А ежли у меня стихия такая?
— Ну, — развел руками Харлампий, — супротив стихии не попрешь. Как она, значит, повернет, так и будет.
— Вот какой дуб свалился, — оживленно кивнул Кондрат в сторону пыжовского дома. — А почему?
— Известно, самогонка скопытила.
— Не, Харлаша, не кажи, — протянул Кондрат. — Самогонка всякую хворь начисто снимает. А помер Авдей от тоски. Дюже тосковал по землице, что сынок, Тимошка, оттяпал. Вот в чем стихия.
Кондрат копал могилу Авдею. Принес заступы, его и угостила Анна — за труды праведные, чтоб земля покойнику пухом была. Раньше всех помянул Авдея. Потому и потянуло его на «хвилософию».
— Опять же, исплотации лишился, — раздумчиво продолжал Кондрат. — Тоже тоска. — Он с чувством превосходства глянул на молчавшего все это время Харлампия. — Вот, мил человек. Так и Кондрата! лиши землицы, запрети бабу исплотировать — и пропал Кондрат. Понесут раба божьега копытами вперед, червю могильному на утеху.
— Да уж наедку с тебя, — снова ввернул Иван Пыжов, косясь на тщедушного, сухонького Кондрата.
— Ага, — согласился Кондрат. — Наедку и впрямь, не то что с твоего братца. Токи как бы там ни было, а коллективизироваться мне никак не с руки.
— Поглядим, — сказал Иван. — Сам запросишься.
К двору подошли Елена с Сережкой.
— А где ж твой? — спросил Иван.
— Батя сказал «обойдется», — выхватился Сережка. — Я тоже не хотел — маманя заставила.
— Так, — понимающе кивнул Иван. — Узнаю Тимофея.
— Не захотел кривить душой, — будто оправдываясь, сказала Елена.
— Значит, дома остался?
— К вам пошел. Хату надо кончать.
— А... — поднялся Иван. — Давно пошел?
— Вместе вышли.
— Так я тогда поспешу.
Они разошлись в разные стороны. Иван двинулся вдоль улицы. Елена скрылась в воротах пыжовского подворья. Сережка, на мгновение задержался, стрельнул глазами вслед матери, повернулся и... замелькали босые пятки, схватилась пыль.