Сидит Кондрат за столом — маленький, словно усохший, сутулится над письмами, теребит редкую бороденку...
У Ремезов происходил свой разговор.
— Сбегли партейцы, — злорадно кривила губы Степанида. — Кишка тонка оказалась супротив настоящей силы. Это им не с безоружными воевать, как в тридцатом годе.
— Как оно еще обернется, — возражал более осторожный Петро.
— Как бы не обернулось, все больше порядку будет, — стояла на своем Степанида. — Хозяева идут.
— Так-то оно так, — раздумчиво цедил Петро.
Вечерело. Они не зажигали огня — экономили керосин. Теперь без электричества придется обходиться.
— Кабы свои хозяева, — продолжал Петро. — А то ведь ни бельмеса не поймешь. Что не так сделаешь — к стенке поставят.
— Столкуемся, — уверенно проговорила Степанида. — Хозяин хозяина всегда разумеет.
Таня молча слушала разговор родителей. Во всем она еще по-детски полагалась на них. И все же не могла унять дрожи. Что-то страшное таило в себе это слово — чужеземцы.
Глухо зарычал пес, гремя цепью, кинулся к калитке.
— Кто-то пришел, — прошептала Таня, прислушиваясь и часто моргая.
Пес яростно рвался с цепи. Петро и Степанида переглянулись.
— Кого там еще принесло? — проворчала Степанида.
Петро пошел к воротам, шикнул на кобеля.
— Кто там? — спросил.
— Свои, откройте, — донесся из-за двери незнакомый голос.
Петро приник глазом к щели в заборе. Увидел грязного, оборванного, заросшего щетиной солдата с тощим вещмешком в руке. Взгляд его — колючий, диковатый. Левый угол рта дергался.
— Свои все дома, — отозвался Петро. — Иди своей дорогой подобру-поздорову.
— Ничего себе принимаешь, — сказал стоявший за воротами. — А я-то спешил приветик из Сибири передать.
— Откуда? — переспросил Петро, почувствовав необъяснимое волнение. Что-то смутно знакомое проглядывало в облике этого парня.
— Да открывай же, Петро, — продолжал пришелец. — Григорий я, Пыжов. Неужто не узнаешь?
— Гриш-ка, — выдохнул Петро. Проворно откинул щеколду. — Ух ты ж, оказия какая. Входи, входи.
— Ну и кобель у тебя. Зверь.
Петро поспешно захлопнул калитку, загнал пса в будку.
— Гляди, Степанида, кто к нам прибился, — заговорил, входя в дом.
Степанида уже зажгла лампу. Подсвечивая ею, пытливо посмотрела на солдата.
— Постой, постой... — Удивленно вскинула брови. — Неужто Гринька?!
— Он самый, сестрица.
— Ой Гринь! — кинулась к нему Степанида. — Какими судьбами? Да раздевайся же! — забегала, засуетилась. — Наши-то как? Вот не ожидали, не думали свидеться.
— А это Танюха? — проговорил Григорий. — Выросла. — Шагнул к ней. — Здравствуй, племянница.
— Здравствуйте, — тихо, несмело ответила Таня.
— Выросла, — согласился Петро. — Ты вот тоже поднялся.
— Поднялся, — кивнул Григорий. Взгляд его оставался колючим, диковатым. Левый угол рта дергался.
— Как же там наши? — повторила Степанида.
Григорий не ответил.
— Выпить найдется? — спросил.
В глазах Степаниды — осуждение.
— Аль пристрастился уже?
— Кто ж ее не пьет? — усмехнулся Петро. — Разве только тот, у кого не за что да кому не подносят. — Выставил бутылку самогона, осуждающе глянул на жену. — Парень небось торопится, чтоб не отстать от своих, а ты с нравоучениями суешься.
Григорий зло усмехнулся, выпил.
— Баста! Наотступался! — Повернулся к Петру: — Не угадал. Торопиться-то больше некуда. Догонять мне их не с руки.
У Петра даже дух захватило.
— А как вернутся? — еле вымолвил.
— То им уже все, — сказал Григорий. — Гроб с покрышкой. Против танка с трехлинейкой не повоюешь. Вон куда доперли. Месяц-два и — капец войне. Блицкриг.
— Так-так, — закивал Петро. А в глазах — беспокойство, тревога. — Каков же он, нынешний немец?
— Немец как немец, — ответил Григорий. — Комиссаров не терпят. Партийцев. Еще евреев. Спуску им не дают. Остальных не трогают.