Он и себе не хотел признаваться в том, что отчасти сам повинен в случившемся. Не хватило ему сил до конца стоять на своем, отмести клевету.
Та ночь все решила в судьбе Маркела, зловещей тенью нависла над всей его жизнью. И сейчас напомнила о себе: «Достойных вывезли в тыл, а ты клейменый. Где денешься — не велика потеря».
Маркел все больше ожесточался. Лучше бы ему и не видеть, как уезжали эвакуированные. Нет, приперся.
— Ладно, Маркеша, — тихо заговорила Мария. — Что уж тут вздыхать. Будем на лучшее надеяться.
— На лучшее?..
И умолкли. Лежали в темноте с открытыми глазами, прислушивались. В хате жарко — из-за малой пришлось печь протопить. Теперь Маркел не знает, куда себя деть. На душе хмурь — то ли от духоты, то ли от тяжких и беспросветных, как эта ночь, мыслей.
Не спала и Антонида Пыжова. Выбившись из сил, уже не выскакивала, не сновала под дверью Фросиной горницы, не заламывала руки. Сидела угнетенная, сломленная обрушившейся бедой, тупо уставившись на образа, подсвеченные лампадкой, и лишь повторяла:
— Ох, боже мой. Царица небесная, не обойди своей милостью...
...Это она, Антонида, прибежала к уже отправляющемуся поезду, отыскала Дмитрия Саввича, бросилась ему в ноги: «Спаси! Дочь спаси!»
«Что с ней?» — скорее по привычке осведомился Дмитрий Саввич, устраивавший в вагоне семью.
«Ой доктор, Фросенька умирает! Не разродится! Никак не разродится!» — кричали в ней материнская боль и отчаяние.
Нет, Антонида не знала, какие мысли пронеслись в голове Дмитрия Саввича. Он нахмурился — и у нее упало сердце. А потом уловила подбадривающий, обнадеживающий взгляд. Еще не смея поверить, вымученно, сквозь слезы улыбнулась ему, столпившимся вокруг людям. И вдруг увидела наполненные ужасом глаза докторши, услышала ее крик: «Митя!»
«Да-да, — повернувшись к жене, сказал он. — Ты права. Я не могу не остаться. — Поцеловал сыновей, обнял ее, шепнул: — Береги детей. — И, уже выпрыгнув из вагона, пообещал: — Я догоню вас! До-го-ню!...»
Он и в самом деле надеялся вскоре освободиться. Поторапливал еле успевающую за ним Антониду, на ходу спрашивал: «Давно началось? Кто-нибудь есть возле нее?»
«Вторые сутки, родимец ты мой. Вторые сутки мается, — отвечала Антонида. — Ото как попала под бомбу, так и началось».
«Под бомбу?» — не понял Дмитрий Саввич.
«Ну как налет был, третьего дня. Бежала она к погребу, а в огороде бомба упала... Не доходила. Мы ж эвакуироваться собирались».
«Ранило?» — обеспокоился Дмитрий Саввич.
«Целенькая, целенькая, — поспешила заверить его Антонида. — Бог миловал. Ни царапинки нет. Кинуло ее, бедную, тем взрывом... А хлопочет над ней хозяйка наша, Лидоровна. Роды ей не впервой принимать. Почитай, все наши бабы сквозь ее руки прошли, когда больницы-то не было. И у меня принимала. Да вот с Фросенькой чтой-то не так. Ой, не так. Как бы эта бомба не навредила».
Дмитрий Саввич немного успокоился — все же знающий человек находится у постели роженицы, а опытные повитухи, как правило, неплохие акушерки. Небось старая Русь только им и обязана, что не оскудела людьми.
Он вошел в горницу вслед за Антонидой и остолбенел. Две старухи давили живот роженицы свернутой простыней. Фрося была без сознания. Мертвенная бледность залила ее осунувшееся, измученное лицо с глубоко ввалившимися закрытыми глазами.
«Что вы делаете?! — ужаснулся Дмитрий Саввич. Кинулся к ним. — Вон! Вон отсюда!»
«Убили! — заголосила Антонида, припав к холодной, безжизненной руке дочери. — Убили голубку мою!»
« «Раскудахтались, — отступая, проворчала бабка Пастерначка. — Ничего с ней не станется».
Следом поспешила ее помощница, стороной обходя разгневанного доктора. А Дмитрий Саввич отослал Антониду за Гуровной, озабоченно склонился над Фросей, большими пальцами приподнял веки, заглянул в глаза. Потом переложил руку на ее запястье, уловил еле прощупывающийся пульс.
Состояние роженицы было очень тяжелым. Требовалось немедленное вмешательство: взбодрить сердце инъекцией или хотя бы дать понюхать нашатырный спирт. Но Дмитрий Саввич и этого не имел возможности сделать. Ничем не мог помочь Фросе.
Беспомощность обострила его чувства, заставила изворачиваться ум. И решение пришло. Он ударил Фросю по щеке ладонью — еще не в полную силу, невольно щадя ее строгую, скорбную красоту. Но тут же озлился на себя, понимая, что так ничего не достигнет. Более жестокие пощечины привели Фросю в чувство. Она застонала, открыла глаза.
«Вот, вот. Умница. Давно бы так, — возбужденно говорил Дмитрий Саввич, смоченным полотенцем вытирая лицо роженицы, грудь. — Ты что же это выкомариваешь?.. Ну-ка, ну-ка, глубже дыши. Еще глубже!» — повысил он голос, стараясь подчинить ее своей воле.