Вон там спотыкается Елена Пыжова. Будто одеревенела. Шаг, еще шаг, и еще... Ведет ее то в одну, то в другую сторону. Ветер сорвал с головы белый шарф, забросил за спину. Она и не думает вновь покрываться. Все идет, идет. Весь день в пути от самого Углегорска, где на нее обрушилась страшная, непоправимая беда. Это там сняли Тимофея с паровоза и уже в беспамятстве принесли в здание школы, занятое полевым госпиталем. Раненых было очень много, и его еле удалось пристроить в коридоре вместе с теми, кому не хватило места в палатах. На операционном столе при зондировании раны он очнулся и тут же снова потерял сознание. Врачи сделали все необходимое и уверили Елену, что он будет жить. Ей советовали не отставать от эшелона. Ведь сотни тысяч раненых обходятся без своих близких. И ничего, выздоравливают, снова становятся в строй. Но Елена не могла оставить Тимофея. Ей даже не приходило в голову, что можно уехать, бросив любимого человека на произвол судьбы. Елену приютила шахтарская семья, жившая неподалеку. Бедовая, радушная хозяйка ни минуты не сидела без дела. Но и гостью не забывала:
«Нічого, нічого, серденько моє, — успокаивала Елену. — Якщо вже лікарі кажуть — неодмінно видужає ваш чоловік. Поживіть у мене. Он дім який! Вистачить місця».
У Елены потеплело на душе. Хозяйка была совсем юная, а вот нашла же слова, растрогавшие ее. Нет, не нашла. Она их не искала. Они сами у нее рождались из сердца.
В доме опрятно, уютно. Стены рушниками украшены. На полах — домотканые цветастые дорожки. Кровать высокая, с вышитым подзором. Подушки накидками накрыты.
«Та непогано вже жили до війни, хай вона сказиться, — продолжала молодица, заметив любопытство Елены. — Построились. Садочок посадили. А приїхали — ні кола ні двора не було. — Потом уже отвечала Елене: — Івась мій з Полтавщини. З Решетилівки. А я тутешня. Чули, село Добропілля? Комсомол на шахти молодь кликав. Тут і здибались. Відкатницею робила. А він — вибійником. Було як прийде в гуртожиток — усі дівчата тануть. Високий, чорнобривий. У смушковій шапці. Найкращі ж смушки чинять решетилівці... А ще й стахановець. Ще й газети про нього пишуть. Ходив, ходив до мене. «Давай, — каже, — Оксаночко, поберемось». Та й побрались. — Она расставила тарелки, нарезала хлеб, сказала: — Зараз діточок приведу. У сусідки вони граються».
И привела троих — мал-мала меньше. Встретила растерянный и восхищенный взгляд Елены, пояснила:
«Радість велика — дітлахи. Та не в цей скорботний час. Хто ж знав, що війна суне? От і залишились безбатченками. Був отой бронь у Івася. А він пішов боронити. У шахтарську дивізію. — И вздохнула. В глазах отразилась тревога. — Сідайте з нами вечеряти, — пригласила Елену. — Чим багаті, тим і раді».
Потом убирала со стола, укладывала детей. И все это проворно, ловко. Вслух рассуждала, словно хотела убедить Елену в своей правоте:
«Як ото люди за ці хати чіпляються! За ганчірки! Воно усе наживне. Тільки евакуація почнеться — кину все. Хай воно вогнем горить, як малих під загрозу ставити. Мені аби крихіток рідненьких врятувати. Живі будемо — відбудуємось».
Что могла сказать Елена? Физические и душевные страдания окончательно вымотали ее. Она уснула, едва коснувшись подушки. Но сон был неспокойный. Ее преследовали кошмарные видения. Пережитое за день продолжало беспокоить и ночью.
Спал дом. Спал городок, не ведая о том, как близка опасность. В полночь госпиталь подняли по тревоге. Пришло несколько машин. Они не могли забрать всех. Выносили тяжело раненых. Те, кто мог передвигаться, сами потянулись к околице.
Для многих эта ночь была последней в жизни. Фашистский десант уже готовился к броску. Взвыли мины. Их резкие разрывы вспороли тишину ночи. Почти одновременно со всех сторон затрещали пулеметы, автоматы.
...Елена металась по полю: спотыкалась, падала и снова бежала. А ее настигал фашистский штурмовик, посылая в нее очередь за очередью. Уже рядом, за спиной, пулеметный треск, рев мотора. Что-то кричит невесть откуда появившийся Тимофей, машет ей, зовет к себе. Сейчас, сейчас... Еще одно усилие, и она будет в безопасности. Гулко бьется сердце, подкашиваются ноги.
Она проснулась в холодном поту, задыхаясь. А сон продолжался: гремели выстрелы, свистели пули. Или это наяву?