Казалось, лишь для этого отступала зима. Тут же снова дохнула северной лютью. Будто она была заодно с теми, кто вырос здесь, кому мороз не в диковинку.
Кондрат Юдин рыл траншею, говорил работавшему рядом с ним Афанасию Глазунову:
— Что ж это твой зятек послабления для тебя не выхлопочет?
— Заткнись, — как от надоедливого слепня, отмахнулся Афоня.
— Не-е, то ты зря спускаешь ему, — не унимался Кондрат. — Держит дочку — хай по-родственному и обращается. Токи так.
— Не твоя забота, — начиная сердиться, ответил Афанасий.
Кондрат оглянулся, понизив голос, продолжал:
— А ты чул, Афоня, последние вести? Под Москвой фрицу, таго, клизму вставили. Бёг так, наче на него «швыдкая» напала.
— Откуда тебе ведомо? — недоверчиво спросил его Афоня.
— Как откудова? Сорока на хвосте принесла. А я и прикинул: коли так — недолговечный твой зятек.
Кондрат в числе других попал на работы по восстановлению водоснабжения. Немцам во что бы то ни стало надо обеспечить заправку паровозов водой. Точного плана расположения подземной водопроводной сети нет. Вот и роют, нащупывают. А грунт — камень. Так его морозом прихватило. Только Кондрата нисколько это не печалит. Торопится не спеша. Лишь бы день до вечера. Не станет же он давать темп. Этого еще не хватало. Ну, а когда надсмотрщик появляется — тут уж пошевеливайся. Потому Кондрат и вертит головой, чтобы не попасть впросак. Похукав на руки, он подморгнул Афоне:
— То-то, зёмлячок. Накрылся ихний блицкриг отой самой штуковиной.
Афанасий опасливо огляделся, сердито проворчал:
— Молоть — мели, да знай меру, балаболка. С тобой как раз в беду вскочишь...
Совсем не так представлял Афанасий Глазунов свою жизнь при новой власти. Слышал же, что ихние, западные, порядки в сравнении с большевистскими — рай земной. Мол, настоящая у них демократия: делай, что хочешь, хоть на голове ходи, говори что взбредет — никто ничего не скажет. Думал, сам себе хозяином будет. Ладился снова землицей заняться. Мечтал охватить те родючие низы, что в свое время Авдей Пыжов у огородников-болгар оттяпал, да потерял при комнезамщине. А оно, вишь, каким боком та земля обернулась. Траншеи бить приходится. И не моги против ничего сказать. И попытайся только на работу не выйти!.. Нет уж, он, Афанасий Глазунов, не будет лезть на рожон. Ну их к лешему, новых хозяев. Чуть выкажешь недовольство — горя не оберешься. Вон Алексей Матюшенко вздумал перечить, подпольщиком заделался. Все гнездо извели, даже дитя не пощадили.
Большой, сильный, Афоня добросовестно орудует киркой. Взмах — удар. Взмах — дар.
А ведь неплохо они с Нюшкой жили. Особенно последнее время. В достатках. Сладко ели, мягко спали. Никто не неволил. А чтоб страшиться за свою жизнь, за жизнь детей — такая мысль даже не появлялась. Вот и надо было держаться за Советскую власть. Теперь он, конечно, жалеет, что отмахнулся от Нюшки, не послушал Ивана, не вывез семью. Да что уж тужить. Снявши голову, по волосам не плачут.
Взмах — удар в мерзлое тело земли. Взмах — удар...
Вот и с Нинкой беда. Видать, перекормил. Уж больно рано раздобрела, в охоту вошла. А оно ж наметанному глазу сразу видно, кому что надобно. Привязался немчик из цивильных. Бегала Нина к нему, а потом и вовсе привела в дом. Спит с ним, бесстыжая. Тот Вилли, как бельевая вша, — белобрысенький, тощий. Ничего не стоит ногтем придушить. И мокрохвостой сучонке надо было бы всыпать! Да вот поди сунься... И чем все это кончится?
Взмах — удар. Взмах — удар...
Откуда-то издалека доносится голос Кондрата:
— Эк, как тебя понесло. Перепочинь, кажу, скаженый.
Долбит Афоня мерзлую землю, распарился, жаром пышет, а на душе — наледь. Каково людям в глаза смотреть? Вот и Кондрат немецким тестем прозвал. «Може, ты, — кажет, — через этого немчика в родстве с самим хвюрером состоишь?..» Да что люди? Свой сын, меньшой, чертом зыркает. Ленька. Отцурался от сестры. Не выказывает почтения ее сожителю. Далеко ли до беды. Пытался он, Афанасий, урезонить сына, мол, надо терпеть, если не хочет на веревке болтаться, как Матющенки. А оно в ответ: «Лучше погибнуть стоя, чем жить на коленях». Где-то же набрался вот такого! Не знает, глупый, что это лишь слова. Как ни жить, лишь бы жить — вот она, правда. И он, Афанасий, хочет втолковать это своему неразумному сыну, чтобы оградить его от несчастья, сохранить в кутерьме. А когда увидел насмешливый взгляд сына, не желающего следовать его советам, пригрозил вышибить дурь из головы.