— Смею не согласиться с вами, — возразил отец Феодосий. — Вы, Евфросинья Васильевна, напрасно недооцениваете возможности церкви. Да, у нас с вами разные понятия, несхожие методы. Но повторяю: мы тоже кое-что делаем для победы.
Трудно переживала Фрося и свою беду, и то, что стряслось с Еленой. Время двигалось утомительно медленно, как всегда бывает в несчастье. Приходили новые беды. Им надо было противостоять. И, как ни странно, Фрося с каждым днем хорошела. Казалось бы, с чего, если и еды не всегда хватает. Тем не менее она расцветала.
«Ой доченька, не ко времени распускаешься яблоневым цветом», — бывало, скажет Антонида и вздохнет. Материнская гордость и тревога в ее любящем взгляде. А разве Фрося виновата в том, что, поборов смерть, так быстро налилась жизненными соками, похорошела? Она и сама не рада, У самой возникает беспокойство, как бы не позарились враги.
Но и затворницей Фрося не желает быть. Ей надо действовать. Не один же Алексей Матющенко оставался. Наверное, есть и другие, которых он не выдал. Только как же их отыскать? Если это ей не удастся, все равно не будет же она сидеть сложа руки. И Фрося решила сходить к Дмитрию Саввичу. Очевидно, потому что более близкого человека с начала оккупации у нее не было. Может быть, он подскажет ей, как быть дальше.
Фрося быстро собралась и вышла из дома. На ней старое осеннее пальтишко. Зимнее, с меховым воротником, справленное перед войной, за мешок картофеля отдали. Ноги — в самодельных стеганых «бурках» с галошами. Фетровые боты тоже отдали за продукты. Голова ветхим платком покрыта. А из-под сиротского платка разрумяненное морозом, ну будто писанное, личико выглядывает.
Ей повстречался Семен Акольцев, поздоровался. Фрося сдержанно ответила. Она всегда недолюбливала Семена. Еще с тех пор, как он к ней сватался. А теперь, когда ее Андрей где-то дерется с врагами, жизнью рискует, а этот увалень остался в стороне, и вовсе не может его видеть. Но Семен пошел рядом.
— Как живешь? — спросил. — Слышал, беда у тебя.
— Ну и радуйся, — сердито ответила Фрося.
Семен обиженно помолчал.
— Зачем ты так... — помедлив, заговорил он. — Я от всей души. Жалея...
— А я не нуждаюсь в твоей жалости, — отрезала Фрося. — Нашелся мне... печальник. Себя пожалей. Впрочем, о себе ты позаботился. Среди баб и стариков местечко пригрел, когда другие под пулями гинут.
Ей хотелось унизить его, оскорбить. За Андрея, по которому сердце изныло. За всех, кто вступил в смертельную схватку с врагом. И она, кажется, достигла своей цели.
— Ну, знаешь!.. — вспыхнул Семен. Он, видимо, хотел еще что-то сказать, но лишь махнул рукой и пошел прочь от нее.
А Фрося торжествовала — хоть высказала все, что о нем думает. Пусть не смеет заговаривать к ней.
Довольная собой, Фрося продолжала путь. Мороз забирался под пальтишко и словно подстегивал ее. Уже почти возле больницы она увидела Маркела Сбежнева. «А этот и вовсе немцам продался», — неприязненно подумала о нем. Она не хотела попадать на глаза старосте и потому замедлила шаги. Еще дальше по улице спешил мальчишка. Фрося узнала в нем Леньку Глазунова — Афониного сынишку. Он разгонялся и скользил по накатанным ледяным дорожкам. Потом подбежал к телеграфному столбу, приколол какую-то бумажку, оглянулся, увидел старосту и пустился со всех ног.
Фрося невольно затаилась за изгородью палисадника. Она видела, как Маркел задержался у столба, кинул по сторонам быстрый взгляд и пошел своей дорогой.
«Интересно, что же оно такое?» — подумала Фрося. Когда Маркел скрылся за поворотом, она оставила свое укрытие и тоже подошла посмотреть. Но, едва пробежав глазами написанное, Фрося, по-воровски оглядываясь, сорвала бумажку, сунула под платок, кинулась к больничному двору.
Перед Дмитрием Саввичем она появилась встревоженная и радостная.
— Читайте, — протянула ему сорванную бумажку. — Разгром гитлеровцев под Москвой! Отброшены больше чем на сто километров. Взяты пленные, военная техника...
И пока Дмитрий Саввич знакомился с содержанием этого послания к жителям Крутого Яра, написанного на листке школьной тетради и, судя по всему, ученической рукой, Фрося пыталась разобраться.
— Писал или сам Ленька, или кто-нибудь из его товарищей, — рассуждала она. — Но как им удалось узнать об этом? Может быть, приемник есть? Но в начале войны все приемники забрали. И почему Сбежнев не снял эту бумажку? И узнал ли он мальчишку?...
— Прежде всего, — прервал ее Дмитрий Саввич, — меня интересует, почему ты пришла с этой листовкой ко мне?