Но не все крутоярцы бедовали. Кое-кто неплохо приспособился на службе у немцев. А Ремезы и тут всех обошли. Сунулся было Петро старостой заделаться. Больно захотелось ему в начальники выскочить.
«Это ж усе в наших руках, — говорил Степаниде. — Высшая власть. Хочу — казню, хочу — милую. Того — попущу, а того — поприжму. Кажный с почтением, с подношением. И ты — старостиха. Серед баб главная».
Разжег-таки честолюбие Степаниды. Не перечила своим извечным: «Не встревай в тую политику». Захотелось и ей повеличаться, слаще кус отхватить, попрочней утвердиться в новой жизни. Горячо поддерживала Петра в его намерениях. Магарычили кого надо.
«Ничего, — успокаивал Петро жену, расстроенную понесенными расходами, — Вернется оно. Все вернется с процентами. Попомнишь мое слово».
Народ отверг Петра. Не захотели односельчане, чтобы он верховодил.
«Шибко прыткий», — кричали одни.
А другие добавляли:
«Что ж, свой интерес Ремез умеет блюсти. В том ему не откажешь. А тут обчество. Обчеству служить не каждый сможет. Тут нужен такой человек, чтоб и хозяйская струна в нем играла, и чтоб совестливым был, чтоб не за страх его слухали, а из уважения».
Тогда кто-то назвал Маркела Сбежнева. И весь сход одобрительно загудел. Маркел отказывался. Его сообща уговаривали, просили.
Для Фальге, с которым уже согласовали кандидатуру Ремеза, такой оборот был полной неожиданностью. Единодушие толпы насторожило. Сбежнев, очевидно, устраивает общество. Но подойдет ли он оккупационным властям? Однако ему подсказали, что Сбежнев свой человек, что он давно точит нож на большевиков, державших его десять лет в тюрьме.
Эта характеристика вполне устраивала Фальге. И потому сказал собравшимся, что это их власть и их право избирать местное самоуправление. Мол, как сход решит, так и будет.
Сход избрал Маркела Сбежнева. Он вышел на круг, заметно побледневший, поклонился людям, глухо заговорил:
«Все видите, не по своей охоте в должность вступаю. Подчиняюсь вашей воле, сельчане. Но уж глядите...»
Что он этим хотел сказать? И о чем он думал, решаясь на этот шаг? По крайней мере, Фальге был удовлетворен «тронной» речью крутоярского старосты, расценив ее как угрозу спускать шкуру за малейшую провинность.
Вот так рушилось у Петра задуманное. Однако он недолго тужил. На мельнице и маслобойке устроился. И должность будто незавидная — приемщик. А поработал немного, осмотрелся, во вкус вошел. Теперь рад без памяти, что не стал старостой. Старосту, поди, и немцы задергают, свои тоже, того и гляди, ножаку под ребро сунут. Потому как политическое это дело. Хоть круть-верть, хоть верть-круть — завсегда виноватым будешь. А что повелевать и властвовать — так то одно название. Если на то пошло, он, Ремез, настоящий хозяин. Всего у него вдосталь. Перед ним шапки ломают. Несут и золотишко, и тряпки. Да еще за свое же добро и спину гнут, упрашивают дать муки, маслица, соли. Уж очень кстати выхватил он воз соли из склада. Мука и масло ему тоже ничего не стоят. Своя рука — владыка. Усушка, утруска, завысит процент отхода, доброе зерно и семя некондиционным проведет, а излишки — домой. Эту премудрость Петро постиг, еще когда экспедитором в сельпо работал. С умом развернулся, чтоб и себя не обидеть, и перед новыми хозяевами не сплоховать — у них на сей счет строго: попадешься — не воскреснешь. А доставку шуряк на себя взял, Гринька. Полицейским участком он ведает. В Крутом Яру после старосты, почитай, первый человек. Кто его остановит? Кто спросит: что несешь? Не найдется таких.
Жили Ремезы припеваючи. Давно вернула Степанида истраченное на магарычи, когда Петро в старосты выбивался. А не унималась, все прижимистее становилась. Так и норовила побольше взять, а поменьше дать. С пришлыми и вовсе не церемонилась. Хотя и своих, крутоярских, тоже не стеснялась. Драла три шкуры.
Вот и Кондрат не минул того лиха. Закромов у него вовсе никогда не было. В погребе — хоть шаром покати. Картофеля немного накопали. К Степаниде тоже идти не с чем. Подался на службу к Петру. Поманул его пальцем, вызывая из конторки.