— Это есть хороший новость, — сказал Иоахим. — Паулюс — гросс генерал, любимьец Гитлера.
— Скоро этому любимцу будет капут, — отозвался Анатолий.
— О, капут, капут, — усмехнулся Иоахим. — Зер гут. Отшень хорошо.
Появление начальника полиции в больнице встревожило Дмитрия Саввича. Он поспешил встретить его, проводить в свой кабинет.
— Чем обязан, Филипп Макарович? — любезно заговорил. Они давно знакомы. Не так уж много было в Крутом Яру интеллигентов. К тому же в свое время Дмитрий Саввич оперировал Дыкина, удалял аппендицит. — Здоровье подкачало или решили навестить старого знакомого?
— Скорее второе, — сказал Дыкин, утаивая причину своего прихода. — Эта работа... и отдохнуть, и поговорить с образованным человеком некогда, просто не выберешься...
— Да-а, время такое... — Дмитрий Саввич не имел представления, о чем говорить с Дыкиным. Конечно, они знали друг друга, но это было, как говорится, шапочное знакомство. К тому же Дмитрий Саввич опасался, не пронюхал ли начальник полиции о Елене Пыжовой, Громове, о расправе с Каргиным и потому чувствовал себя несколько скованным. — Время, говорю, суматошное, Филипп Макарович. А у вас еще должность, которую никак не назовешь спокойной.
— Ваша правда, Дмитрий Саввич, — охотно согласился Дыкин, потирая озябшие руки. — Вам небось тоже хватает работы.
— Как же, как же! Война ли, нет — люди болеют. Сейчас даже больше. Недоедание, постоянное нервное напряжение. А тут еще зима... Организм ослабевает, становится восприимчивым к болезням.
Дыкин взглянул в глаза Дмитрию Саввичу:
— Вы, кажется, собирались эвакуироваться?
— Собирался, — выдержав его взгляд, ответил Дмитрий Саввич. — Семья уехала.
Маленькие хищные глазки Дыкина словно впивались в доктора, а мясистый, нависающий на губы нос будто принюхивался к нему.
— Что же вы?.. — быстро спросил.
— Хотите знать, почему остался? — спокойно осведомился Дмитрий Саввич, хотя голову сверлила мысль: «Неужели напал на след?» — А остался я, Филипп Макарович, повинуясь своему врачебному долгу. Есть в нашей профессии вот такое понятие. И каждый врач обязан ему следовать, если он, конечно, не проходимец... Уже перед отправкой эшелона прибежала женщина. Плачет, просит спасти дочь. Что мне оставалось делать?
— Это Пыжова. Ее муж у шкуровцев был.
— Может быть. Меня такие подробности не интересуют. Она просила помочь дочери. А для врача существуют лишь больной и его болезнь, которую надо победить.
— Интересно. Это что же, существует такой закон?
— Если хотите — да. Когда вас привезли среди ночи с аппендицитом, этот закон поднял меня с постели и привел к операционному столу... А если бы я продолжал спать и вышел на работу в урочное время? Перитонит. Сепсис. Смерть. Я не имел бы удовольствия видеть вас сегодня, уважаемый Филипп Макарович.
— Я был тогда в ужасном состоянии! Премного вам благодарен... Но тогда вы просто не доспали ночь, а теперь, очевидно, помимо своего желания остались у немцев.
— Ну, Филипп Макарович, вы удивляете меня. Неужто не ясно, что степень жертвенности врача — малым ли он себя ущемил, или многим — в конечном счете не имеет никакого веса, когда решается вопрос о жизни и смерти. Главное — была бы эта жертвенность, был бы выполнен врачебный долг. Ведь в обоих случаях, и с вами, хотя я только не доспал, и с роженицей, которая невольно задержала меня здесь, не приди я вовремя на помощь, конец грозил быть одинаково печальным.
— Знаете, убедительно, — согласился Дыкин. — И все же невероятно. Какое же надо иметь мужество, чтобы оставить семью, отказаться от своих намерений... ради спасения чужого человека!
— Все, Филипп Макарович, гораздо проще. Когда зовут медика, он не вправе задумываться: идти или нет, соответствует ли это его желаниям, какие для него будут последствия, как отразится такой визит на его собственной судьбе?.. Ну, а если быть до конца правдивым — я надеялся оказать помощь и догнать семью. Однако... случай оказался чрезвычайно сложным. — Дмитрий Саввич развел руками. — Обстоятельства сложились против меня.
— И даже то, что подвергли себя опасности, не могло повлиять на ваше решение?
— Опасности? — удивился Дмитрий Саввич, все время чувствуя какой-то тайный умысел Дыкина. — О какой опасности вы говорите?
— Вы не боитесь немцев?
Дмитрий Саввич пожал плечами.
— Медицина далека от политики. — И хотя был уверен, что это далеко не так, желая убедить Дыкина, продолжал! — Она — космополитична. Болезнь равно опасна и немцам, и русским, и французам... Я лечу людей.