По, возможно, он и не понимал, в чем же заключается его вина. Шумков принадлежал к той формации руководителей, которая складывалась в пору, когда не очень-то поощрялись самостоятельные действия, когда надо было согласовывать в высших инстанциях малейшую задумку. А потом еще случалось и слышать недовольное: «Вы что, умнее всех?» Тогда Шумков и решил: лучше уж вовсе не потыкаться со своими предложениями и вообще не утруждать себя инициативой, разработкой производственных проблем. Вот и угасали благие порывы, атрофировался интерес к поиску. Это стало привычкой, нормой поведения, как само собой разумеющееся. Так он и поступал, и руководил: сказали — сделал, не понял — переспросил, уточнил, а самостоятельно — ни шагу.
Да, промышленная перестройка вышибла Шумкова из привычной колеи. Не помогли занятия, совещания, семинары, где командирам производства объясняли, растолковывали суть и основные положения реформы. Умозрительно он прекрасно представлял себе все преимущества более совершенных методов управления. В практической же деятельности никак не мог настроить себя на современную волну. По сравнению с прошлым, например, значительно расширились права директора. И хотя это покажется более, чем странным, он не решался их использовать в полной мере. Возросли обязанности, повысилась ответственность. Эти нововведения лишь насторожили Шумкова. Он стал меньше доверять подчиненным, взваливал на себя то, что с успехом могли выполнять его помощники, и, естественно, нигде не успевал. Надо было самостоятельно принимать решения, а он сомневался, медлил, но укоренившейся методе пытался «провентилировать» в верхах наметки своих распоряжений и... упускал сроки, валил дело. Завод начало лихорадить. С Шумкова спрашивали, требовали, взыскивали — все надеясь на изменения к лучшему. Его учили, давали ему советы, с ним неоднократно беседовали в райкоме, почти постоянной была практическая помощь работников главка и министерства... А долг увеличивался — предприятие хронически не выполняло план. Выяснением причин плохой работы наконец занялась комиссия обкома. Директора и секретаря заводского парткома слушали на заседании бюро областного комитета партии. Члены бюро пришли к выводу, что Шумкова надо отстранять от руководства заводом. К нему отнеслись с пониманием. В конце разбирательства первый секретарь обкома так и сказал: «Ну что ж, товарищ Шумков, внимания вам уделялось больше чем достаточно. Еще и еще ждать, пока перестроитесь, мы не можем, не имеем права. Вы — психологически не подготовлены к работе по-новому, а эта болезнь, к великому сожалению, требует длительного лечения. Причем в данном случае благоприятный исход зависит скорее не от врачевателей, а от вас самих».
«Диагноз» Геннадия Игнатьевича, пожалуй, был исчерпывающе точным. Исходя из него, Шумкову даже не вынесли партийного взыскания. Обвинить в халатности, недобросовестности и тем более злонамеренности оснований не было. Наказывать же за неумение — бессмысленно. А Шумкова такой «мирный» итог укрепил во мнении, что его безвинно и, значит, несправедливо сняли.
Шумков очень болезненно переносил свое поражение. Ему казалось, что все только тем и заняты, что злорадствуют, перемывая его косточки. Представлялось, будто подчиненные допускают вольности в обращении с ним, не хотят понять, как трудно сейчас ему, Шумкову, после уютного директорского кабинета с селектором, с секретаршей и личным шофером в приемной, с полдюжиной телефонов на полированном столике, обживать прокопченную забегаловку начальника цеха, куда прутся все, кому не лень. Он любил жить красиво. Даже персональную «Волгу» оборудовал телевизионным приемником, чтобы и на пикниках иметь возможность следить за футбольными баталиями. Немедленно заменил чехлы, едва появились финские — на подкладке. Приезжал на работу в дорогих костюмах, белоснежных рубашках, модных, не по возрасту ярких, галстуках. Теперь приходится добираться на завод трамваем, снова напяливать на себя робу, обувать давно забытые грубые башмаки на толстой войлочной подошве... Эта внезапная метаморфоза, возведенная едва ли не в степень трагизма, более всего угнетала Шумкова, вызывая в нем боль, раздражение, озлобленность. Не успел оправиться от злого удара судьбы, унять смятенную душу, привыкнуть к своему новому положению — цех вошел в глубокий прорыв, будто судьба задалась целью доконать его, добить. А тут, пожалуйста, новое явление: Пыжов со своим предложением. Каждый считает своим долгом совать нос не в свое дело, выдвигать всевозможные прожекты, осуществление которых, как правило, взваливают на чужие плечи. Будто стоящее предложение. Но случись беда, с кого спрос? Все в стороне окажутся. На скамью подсудимых посадят его, начальника цеха, отвечающего за сохранность печей.