Все это на памяти Сергея Тимофеевича, как и тревожные сообщения из горячих точек планеты, где снова гремят залпы, льется кровь, обрываются жизни...
И в нем пробуждается воинственный дух солдат, чей справедливый гнев однажды уже смел с лица земли бесноватого претендента на мировое господство вместе с его империей.
Он снова склонился над газетой, насупив мохнатые брови.. Но снизу донеслось:
— Неплохо устроился. Вроде, эт самое, министр.
— А, Герасим, — отозвался Сергей Тимофеевич. Перегнулся через перила балкона, — Давай поднимайся.
Он встретил друга на пороге. Из кухни выглянула Анастасия Харлампиевна, обрадовалась:
— Геся пришел! Здравствуй. А что же без Раи?
Герасим Кондратьевич отвел взгляд:
— Вы же, хозяйки, народ занятой...
— Совсем компания распалась, — засокрушалась Анастасия Харлампиевна. — И Пантелея не будет — раньше нас в отпуск укатил. Ну, входи, входи. Займись, Сережа, гостем.
— Сказано — генерал, — усмехнулся Сергей Тимофеевич. — А то бы я не знал что делать... Идем, Геся. Садика, как у тебя, не имею. Пока подойдут остальные, могу предложить солярий. — И когда расположились на балконе, спросил: — Опять дома нелады?
С высоты второго этажа, поверх деревьев в свое время высаженной здесь лесозащитной полосы, к которой теперь вплотную подступил городок, Герасим Кондратьевич смотрел в степь, простирающуюся до самого горизонта. И видно было — ничего в ней не искал, ничего не привлекало его взора. Вбирая в себя широко открывающиеся дали, просто медлил с ответом, очевидно, надеясь вообще обойти этот вопрос молчанием.
— Та-ак, — протянул Сергей Тимофеевич. — Значит, виноват.
— Вчера Люду видел, — не оборачиваясь, отозвался Герасим Кондратьевич.
Сергей Тимофеевич проронил с досадой:
— Выходит, снова та чертовка дорогу перебежала.
— Прошла, не глянув, как все эти двадцать пять лет. Словно никогда ничего не было между нами.
— И не было! Все это ты выдумал.
— Может быть, выдумал... Только ведь было, было! Или забыл?
— Слушай, Герасим, — не сдержался Сергей Тимофеевич, — твоей жене — цены нет! За все доброе к тебе ты должен ее на руках носить.
— Верно. — Герасим Кондратьевич все так же всматривался в степь. — Справедливые твои слова ко мне Рая — всей душой.
— Так сколько же можно сходить с ума?!
— А если это единственная радость! — Герасим Кондратьевич усиленно дымил папиросой. — Если... Да что там! Вспомню — и зайдется сердце, защемит.
— Ну да, — сказал Сергей Тимофеевич, — чем не причина в бутылку заглянуть. Хватишь зелья, еще больше душа надрывается.
— И все-то ты знаешь. — Герасим Кондратьевич тяжело вздохнул. — На все у тебя готовый ответ.
— Что же здесь мудреного? Я тебе больше скажу, Геся. Не ее ты любишь — страдания свои. Свою боль тешишь.
— Пусть так, — мрачно сказал Герасим Кондратьевич. — Но это — мое! Понимаешь, Сергей, мое! — Он стиснул виски ладонями и уже тише сказал: — Голова раскалывается...
Сергей Тимофеевич закурил новую папиросу и тоже стал смотреть в степь, будто она могла объяснить то, что для него оставалось необъяснимым.
4
Ростислав, уехавший в город еще утром, возвратился со своей однокурсницей, теперь уже инженером-химиком Лидочкой, о существовании которой все Пыжовы, конечно же, знали.
— Это — Лида, — сказал Ростислав так просто, как само собой разумеющееся.
Анастасия Харлампиевна невольно прослезилась, ощутив и боль, и радость, видимо, неизбежные в жизни каждой матери, которой вдруг открывается, что ее ребенок стал взрослым.
— Входи, входи, доченька, — засуетилась она. — А мы уже выглядываем... — В борении со своими чувствами все же успела подумать, что так или иначе, но приходит время, когда дети выбирают друга жизни, чтобы идти своей дорогой. И уж если Ростику по сердцу эта беленькая миловидная девушка с такими неожиданно темными глазами, значит, и она, мать, раскроет ей свою душу. Анастасия Харлампиевна улыбнулась Лиде, крикнула в комнату: — Аленка, встречай гостей!
А Ростислав уже представлял приехавшего с ними товарища — высокого, не по-летнему несколько бледноватого молодого человека, близоруко щурящегося сквозь толстые стекла массивных очков:
— Всеволод. Восходящее светило медицины. Гиппократ двадцатого века.
Парень будто не слышал этой нарочито выспренной рекомендации, вежливо поклонился Анастасии Харлампиевне. Он был все таким же — сосредоточенным, немногословным — когда знакомился с остальными. Казалось, его ничто не интересовало здесь: ни этот домашний праздник, ни ранее не знакомые ему люди. А музыка, гремевшая на весь дом, вроде бы даже причиняла ему физические страдания. Заметив это, Аленка убавила звук магнитофона, спросила: