— Думаешь, заучился? — Герасим Кондратьевич прикинул: — Сколько медиков обучают? С практикой на рабочем месте, считай, семь лет. Да перед тем — десятилетка. Семнадцать годов все наука и наука. Не мудрено свихнуться.
— Разве в сроках дело, — возразил Сергей Тимофеевич. — Инженеры меньше учатся, а тоже разные бывают. Тут, Герасим, все от человека зависит. Я так смотрю: обширные знания способны не только облагораживать, но и развращать. Читал недавно не то в газете, не то в журнале, что, мол, срывая покровы с тайн, обнаруживая явления и вещи в их обнаженной сути, эти самые знания могут служить основанием для циничного отношения ко всему окружающему. Так-то, Геся. И ведь правильно подмечено. Нет-нет и появляются «умники», которые, сами того не подозревая, подхватывают, например, утверждения наших идейных противников, будто рабочий класс при нынешнем уровне научных и технических достижений уже потерял главенствующее положение в обществе. Дескать, теперь лишь технократы способны двигать прогресс. Небось, слышал «научные» разглагольствования Ростикового дружка?
— Лечил бы хорошо, и на том спасибо, — сказал Герасим Кондратьевич.
— Для лечения, Герасим, еще и душа нужна, сочувствие, ласка, подбадривающая улыбка, словом — положительные эмоции. А он их не признает.
— Ишь ты, какая карусель получается: учим, учим, денежки народные на них тратим, а для чего?
— Ну, так тоже нельзя. Высокообразованных специалистов надо готовить. И этот Всеволод еще не потерянный человек. Парнишка, по всему видать, нахватался знаний, получил специальные аналитические навыки, а житейским опытом не успел обзавестись, житейской мудрости еще не постиг. Вот и заносит.
— Больно мудрено закручиваешь, Сергей, — отозвался Герасим Кондратьевич. — Просто парень еще свою любовь не встретил... — невольно потянулся к вискам, легонько массируя их, удивленно, растерянно проронил:--Смотри-ка, снова прижало.
— Проверься, Геся, — участливо посоветовал Сергей Тимофеевич, — Подлечись.
— Делать мне больше нечего, — отмахнулся Герасим Кондратьевич. — Сто граммов потяну — как бабки пошепчут.
— С этим шутки плохи — гипертония и не таких подтоптанных с ног валит.
— Это я подтоптанный?
— Ну, хватит, хватит петушиться, — успокаивающе проговорил Сергей Тимофеевич, — Собирайся-ка, наверное, да провожу тебя малость.
— Что ты, Серега?! — всполошился Герасим Кондратьевич. — А посошок?
— Не будет посошка, дружище. Это я тебе точно обещаю — не будет.
— Кто же так с гостями обращается? проворчал Герасим Кондратьевич. И еще надеясь на уступчивость друга, удрученно добавил: — Жестоким ты стал, Сергей. До войны вроде не был таким.
— Ну, знаешь, Герасим, до войны мы все были иными. Ты вот тоже белое никогда не называл черным, а теперь... Это, брат, надо же уметь так повернуть — «жестокий». Только меня на мякине не проведешь, не разжалобишь.
6
На здоровье Сергей Тимофеевич не жаловался, потому и не пользовался санаторным лечением, не брал путевки в дома отдыха. Еще с Череповца так повелось. В ту послевоенную “эру вообще не было понятия праздно проводить отпуск. Обычно это время использовалось для заготовки в зиму грибов, ягод. Ну и охотился Сергей Тимофеевич, ловил рыбу... Даже когда жизнь наладилась — не захотел менять привычек. В общении с природой он находил истинную радость и отдохновение.
Возвратившись в родные края, Сергей Тимофеевич облюбовал для отдыха живописные окрестности Славяногорска. В отпуск он уходил всегда вместе с. женой. Брали с собой палатку и все необходимое для бивачной жизни, высаживались с Настенькой, которой здесь тоже очень нравилось, между Богородичным и Банным, становились лагерем на излучине Донца под сенью смешанного лиственно-хвойного леса. Вода, чистый песчаный берег, солнце и тут же рядом — густая тень, воздух, настоянный на хвое... И тогда рождалась сказка неповторимых утренних зорь: кисейные туманы над дремотной рекой, нервное подергивание поплавка, щучьи всплески, стремительное скольжение водомерок по спокойной заводи, голоса просыпающихся птиц... Наступали беззаботные дни, не отягченные ни спешкой, ни служебными обязанностями: купайся, нежься на солнечном припеке или в холодке, читай... Единственное дело — готовить еду. Выручали газовая портативная печка и баллоны с пропаном. Много ли надо времени, чтобы развернуть пакеты и сварить готовые концентраты: суп, кашу, разогреть тушенку — их основное питание. В еде они непереборчивы. Да и лишний вес наращивать не хотят. Для разнообразия, если удачно порыбачат, лакомятся окуневой ухой, жареными голавликами, супом с раковыми шейками. И сегодня так, и завтра, и послезавтра... На смену безоблачным дням приходили незабываемые вечера у костра — таинственные, как само мироздание: монотонно, убаюкивающе турчат цикады, невнятно бормочет невидимая река, обостренный слух улавливает лесные шорохи и отдаленные едва слышные шумы пробегающих где-то по трассе автомашин, в темной бездне неба мерцают звезды и между ними, почти в одно и то же время, проплывает по своей орбите светящаяся точка — спутник Земли — и вдруг исчезает во тьме, как летели и гасли в расстрелянных военных ночах трассирующие пули. Прослеживая путь рукотворной звезды в вечных просторах, Сергей Тимофеевич чувствовал органическое, будто бы даже осязаемое единство древнего и нового, ощущал его в самом себе. Не случайно ведь он, современный человек, индустриальный рабочий, так самозабвенно отдает себя природе или, что еще показательнее, с почти языческой покорностью поддается завораживающей силе огня, зная, что эта покорность пришла к нему от далеких пращуров... У палатки трепещет, вздрагивает невысокое пламя затухающего костерка. Светлые блики пляшут на задумчивом Настенькином лице. Оно для Сергея Тимофеевича все то же — оставшееся с юности, и вся она та же, но еще более прекрасная в этом уединении с огоньками костра в затененных глазах, с распущенными волосами, упавшими на бронзовые плечи, с едва прикрытыми сильными бедрами. В свете красноватого пламени, за которым еще непроницаемей чернеет ночь, она кажется явившейся из глубин веков первоженщиной, только женщиной в своей первозданной сути...