Сергей ожидал своей очереди подстричься. Прислушивался к разговору. Мастер-самоучка подносчик мин Карпов трещал машинкой над ухом дяди Вани — опытнейшего минометчика, в прошлом цветовода-садовника, очень мягкого, покладистого человека, и говорил:
— Что изволите? Полубокс?.: Полька?.. Ежик?..
— Дуй под корень, — ответил дядя Ваня.
— Напрасно. Как для вас — сделаю люкс!
— Было бы сказано, — отмахнулся дядя Ваня, — Вон поуродовал клиентов. Мои бабы газоны ровней подстригали.
Ребята засмеялись. А Карпов, шутя, пригрозил:
— Ну, ну, только без оскорблений личности при исполнении. Не то за себя не отвечаю. — Он лихо въехал машинкой в загривок дяди Ванн, участливо спросил: — Не беспокоит?
— Стриги уж, идол, — угнувшись: проронил дядя Ваня.
— Так я здесь не виноват, — сказал Карпов. — Живность в зубьях застряет.
— Разве то живность? — возразил дядя Ваня. — Так, ерунда. Пигалицы. Я и поядренней видывал. Однажды слышу, идет кто-то по спине. Ну, просто пешком. Туда! «Бекас». Сгреб его. Выволок. Намерился ногтем порешить — ноготь мал. Пришлось каблуком давить.
И опыть плеснул смех. Вмешался Сергей:
— Дядя Ваня, не отвлекай мастера. Ребята уже баньку шуруют. Скоро дезкамеру доставят. Сам взводный поехал*
— Вот это другой разговор! Вошебоечка — к делу, — живо отозвался дядя Ваня. — Давай, Карпов, жми, как велел, под корень....
Очень кстати оказалась эта черная баня на заброшенном хуторе. И с умом сделана: хотя не большая, но злая. Бойцы раскочегарили ее так, что и чертям стало бы тошно. К тому времени и дезкамера прибыла. Сразу завертелось все колесом: одежду — прожаривать, а сами — на горячий банный парок. Уж блаженствовали!..
Вышел Сергей из бани — словно заново на свет родился, будто не только тело вымыл, но и душу. Почувствовал: даже как-то добрей стал. И во всем, окружавшем его, появилось больше радости, что ли.,
С последней партией, сдав одежду на дезинфекцию, в баню шел взводный. Голая команда шествовала, прикрыв грешные телеса. Ребята перекидывались солдатскими крепкими шуточками и ржали в свое удовольствие. Увидев Сергея, взводный крикнул ему:
— Пыжов! Письмо тебе привез. В избе. На полевой сумке моей лежит.
И сразу какой-то остряк внес свой комментарий:
— Тоже удивил — «письмо»... Жинку бы привез, товарищ лейтенант! Сейчас ему жинка, после баньки, э-эх!..
Сзади еще раздавались оживленные голоса — уж очень наболевшее за три года разлуки с любимыми невзначай затронули. А Сергей уже спешил к избе, стараясь отгадать, кто же это? От матери недавно приходило. Она поздравляла с рождением Ростика, как-то по-своему, с радостной грустинкой удивлялась, что уже бабушка. Отец не очень балует письмами — изредка шлет. Настенька? Наверное, Настенька...
Но почерк на треугольничке был незнаком. И фамилия отправителя — Веретенникова Т. С. — ничего ему не говорила. Увидев в обратном адресе номер полевой почты матери, Сергей заволновался, вздрагивающими пальцами развернул письмо... Почему же он не почуял беду? Почему молчало сердце? Неужели он так очерствел, огрубел? И почему не кричит от боли? Может быть, потому, что привык к смертям? Может быть, потому, что произошло это за сотни верст от него? Или пятилетняя разлука с матерью подготовила его к вечной разлуке?..
Она погибла в перестрелке с бродячей группой гитлеровцев, которые пробирались к своим и напоролись на их расположенный в лесу палаточный госпиталь.
«Ты солдат, Сережа, и этот удар не должен тебя сбить с ног, — подбадривала, успокаивала его неизвестная ему врач Тамилла Серафимовна. — Сражалась она геройски и похоронена с воинскими почестями. Ты можешь гордиться своей мамой!..»
Сергей смотрел на эти строки и думал о том, как ограничены люди, когда пытаются сделать доброе. «Разве нужна смерть дорогого человек чтобы любить его, гордиться им?..» — пронеслось в голове. Потом вдруг понял, что больше никогда не увидит мать. И лишь тог да появились слезы...
Ее ли он оплакивал? Сергей был уверен в этом. Он вовсе не подозревал, что, навсегда прощаясь с близкими, каждый оплакивает и свою будущую смерть.
24