Освоилась Фрося на шахте, втянулась в работу. Уже вовсе не страшит ее подземный мир. Окрепла телом и духом. На «Великане» — одна из передовых забойщиц. Инструмент у нее всегда подготовлен. Топор — как бритва, хорошо насажен на топорище, расклинен. Пила острая, в меру разведенная — сама идет в лесину. Обушок налажен, зубки отточены, закалены. Те, кто не придает этому значения, много теряют времени. У Фроси же почти не бывает простоев. Полторы-две нормы вырабатывает в смену.
Вот и сейчас ладится у нее. Уступ подвигается споро. Нарубит уголька, отбросит на рештак, стойку вколотит и снова — за обушок. Все они так работают: и забойщиком, и навалоотбойщиком, и крепильщиком... все в одном лице.
Выше нее произошло какое-то замешательство, послышались взволнованные голоса. И Фрося уже знала: опять кому-то из ее подруг плохо. Она не ошиблась. Оксана и Манечка протащили мимо нее к штреку на струю свежего воздуха потерявшую сознание Ольгу. Быстренько проволокли на обрезке транспортерной ленты. Приспособились. В лаве ведь не распрямишься, не возьмешь на руки. Когда первый раз случилось такое — переполошились, намучились, пока вниз доставили пострадавшую да отходили. Теперь уже привыкли. На штреке — бочка с водой стоит. У бригадира — этот обрезок старой транспортной ленты. Даже пошучивают женщины: «Ну, бабоньки, чей черед с горки катиться?..»
С Фросей такого еще не было. Крепкого она корня. Да вот и Ольга вроде не из слабых — жилистая, сухая, а прихватило...
По рештаку перемещался уголь — работа продолжалась. И Фрося не сидела. Теперь тем более надо было поднажать — Ольгину пайку сообща вытянуть.
Вскоре к своему уступу поднялась Манечка. А еще через некоторое время появилась Оксана.
— Ну, что? — спросила Фрося.
— Очуняла. Видпочывае.
— Никогда бы не подумала, что Ольга...
— Так у нэи, виявляеться... — Оксана заторопилась, поползла вверх по лаве, обронив: — Нэ забувай крипыты.
Да, трудно женщинам, очень, трудно под землей работать. Но держатся. Болеть некогда. После обморока какой часок полежат — и опять в строй.
В январе Фрося ездила со своими новыми подругами в Югово на слет горнячек. Среди лучших было названо и ее имя. И ей присвоено звание «Мастер угля в дни Отечественной войны». Тогда через всю газету было набрано: «Большевистский привет участницам слета горнячек!» Передовая статья указывала дальнейший путь: «Сегодня сотни, завтра — тысячи!» А в подзаголовке значилось: «1944 г. должен стать годом широкого привлечения женщин на шахты, годом роста женских горняцких кадров». Так нужно стране, фронту. Значит, она, Фрося, выбрала правильную дорогу. Пусть это совершено в порыве негодования, как протест против одинцовского произвола. Пусть в ее выборе сыграло немаловажную роль и отчаяние женщины, потерявшей своего друга. Все это так. По ведь в том, казалось, беспросветном положении нашла же она в себе силы не разувериться, не пасть духом, не покатиться под уклон,
Теперь Фрося может возвращаться домой, работать по своей специальности. Это Дмитрий Саввич, побывав на могилке сына, заходил к ней в общежитие и, не дождавшись, оставил такую записку. Как она жалеет, что не повидалась с ним! Да только шахта не мастерские — посреди смены не отлучишься. Ему же надо было спешить на поезд. В записке он коротко сообщал о приятных новостях и переменах. А в конце просил не обойти его дом, когда наведается к матери. Очевидно, чувствует — не вернется Фрося в Крутой Яр.
Конечно, ей очень хотелось бы встретиться с товарищами по борьбе в подполье: поговорить с Дмитрием Саввичем, человеком, так много значащим в ее судьбе; пожать руку Маркелу Сбежневу; повидать Громова... Но сейчас это просто невозможно: работа, работа и работа. К матери не может съездить. Изредка пишет. Каждую получку высылает деньги. Заработки у нее большие. В минувшем месяце выполнила план на 174 процента. Начислили три тысячи шестьсот семьдесят три рубля. А вообще последние полгода меньше трех тысяч не получает. Куда ей такие деньги! Часть отдает в фонд борьбы против фашистских захватчиков. Несколько раз всей бригадой снаряжали посылки фронтовикам... Теперь девчонки переписываются, с солдатами, фотокарточки высылают...
Уезжала Фрося из Крутого Яра — раздавленная своей бедой, отчужденная, решившая, что в жизни для нес все кончилось. Бежала от мира, окружавшего ее с детства, туда, где, по издавна, еще с николаевских времен укоренившимся понятиям сельчан, самая гиблая работа. Потому как и сейчас крутоярцы помнят убитого взрывом рудничного газа Митьку Шерекина. Это он, приезжая к старикам, ни разу не обошел стороной монопольку. Захмелев, рассказывал о подземном черте — Шубине и его бесовских утехах, с пьяным надрывом тянул на высокой трагической ноте: