Вот Фрося и подалась на шахту, решив, что если и не найдет там преждевременную смерть, то изведет себя непосильным трудом. А этот остро приправленный былями и небылицами, овеянный легендами шахтерский труд поднял ее, вернул к жизни, окрылил. Наверное, потому, что не дали ей остаться одной. Потому, что поддержали, помогли обжиться, приобрести новую профессию... Что ж бегать с места на место? Дело у нас живое, горячее. Главное — почувствовала себя солдатом первой линии трудового фронта, испытала себя на прочность, уверовала в свои силы.
И все же время от времени подступает к Фросе тоска. Фрося сопротивляется, как может, стараясь не поддаться, не позволить завладеть собой. Для этого и в свободное время выискивает себе занятие, охотно взваливает на свои плечи любую общественную работу. Она и член шахткоми, и председатель совета общежития, и состоит в военно-шефской комиссии... Сейчас бегает к Оксане — девчата взялись помочь своему бригадиру отремонтировать мазанку. Латают стены. Затеяли побелку — внутри, снаружи. Ждет Оксана хозяина. В последнем письме Ивась сообщил, что отчисляют из действующей армии и направляют в угольную промышленность врубмашинистов, машинистов электровозов, горняков еще некоторых специальностей, чт.о он попадает под этот приказ и скоро будет дома.
Верно, уже появились ребята, что приходят на наряд в армейском. Среди них Павло Дробот — тридцатилетний холостяк. Он и газомерщик, и взрывник, и первый человек на аварийных работах. К забурившейся вагонетке его кличут — поднимет. Переноска тяжелых, громоздких рештаков тоже без него не обходится. Сильный. А характера покладистого, нрава веселого. И собой пригож. Все это не без тревоги успела заметить Фрося, как и то, что увивается он возле нее, затрагивает: «Эх, Фросенька, только пожелай — одарю любовью необыкновенной». «Больно щедрый», — сдержанно ответила тогда Фрося. А он скалил зубы: «Верно. Сердце у меня доброе. Одна просит: зайди, Павлик. Другая... Как откажешь?»
Недавно сгреб в коридоре общежития. И где только взялся! Будто караулил. «Гляди, не каменная, — тиская ее, весело удивился, — Выходит, просто, несмелая».
Фрося поймала себя на мысли, что ей приятна грубоватая хватка его рук, упорство, с каким он добивается ее взаимности. Значит, она ему нужна...
В ней заговорил извечный инстинкт женщины, пришедший в мир тля того, чтобы быть нужной. И она, может быть, откликнулась бы на Павлушкин зов, если бы не слышала о его похождениях с другими.
«Иди к «смелым», — сказала, резко высвободившись. А вечером долго ворочалась, думая об Андрее — своем убитом на войне муже. С мыслью о нем, призывая его. — а он иногда наведывался в ее сны, — и уснула Фрося. Но в тот раз пришел Павлушка — жаркий, дерзкий...
Да, было у Фроси и это, глубоко спрятанное от подруг, Здоровый образ жизни, физическая работа полнили и без того плещущие через край ее жизненные силы. В ней все было естественно: и томление уже познавшей мужчину молодой одинокой женщины, и целомудренная стыдливость, и борьба со своей бунтующей плотью.
После той ночи Фрося стала избегать Павлушку. Ей казалось, он знает, что случилось во сне, и теперь, как должное, потребует продолжения их связи. А она еще на перепутье. От последнего шага ее удерживает память об Андрее. Фрося словно оправдывается перед ним: «Я ведь тебя звала. Тебя, Андрюша. А ты не пришел...»
И она старалась больше думать о нем, все время держать его подле себя. Но. в ее мысли все чаще врывался Павлушка — живой, деятельный, неугомонный. Он постоянно встречается на ее пути, вертится перед глазами. Третьего дня сказал: «Нс убежишь, Фросенька, от своей судьбы. Никуда не денешься. Мне морская свинка билетик вытащила: «И будет тебе женой не зеленая девица, а красная молодица на букву... Фрося». Можешь проверить. Вон на базаре инвалид сидит. У него этого счастья полон коробок».
Ну как на него обижаться? Балагурит, шутит, а глаза ведь выдают: в них беспокойство, призыв, тревожное ожидание. Улыбнулась, в тон ему ответила: «Та свинка свинью тебе подложила, Павлик. Все перепутала. Не то имя назвала. К Манечке тебе надо идти».
* * *
Была когда-то Манечка не то любовью Павлушкиной, не то увлечением. Крепкая бабенка, озорная. Она придерживалась своих житейских принципов. Может быть, это была бравада? Или действительно ожесточилась, разуверилась в любви? Но она вовсе ее не признает. Как-то довелось Фросе целую неделю работать с Манечкой в паре. Уж наслышалась! «Чепуха эта любовь, — убежденно говорила Манечка. — Выдумка. Пестрые тряпки, прикрывающие обыкновенные звериные ИНСТИНКТЫ. Я тебе с научной точки докажу. Что такое человек в природе? Млекопитающееся. Самцы и самки. Мужику что главное? Удовольствие получить. Вот и обхаживает, канючит: «Ты меня не любишь. Ты мне не веришь. Докажи, что любишь...» А сам уже под юбкой шурует. Ото там его любовь. И самочка не без греха. Тоже из плоти. Как устоишь, если созрела? Ей бы сначала под защиту закона. Так нет, спешит доказать любовь, потому как и самой не терпится. Мужик своего добился — и Митькой звать. А для нее та любовь ребеночком оборачивается. Вот в чем вредность этого тумана. Тебя, небось, тоже несчастливая любовь под землю кинула?»