Анатолий заупрямился. Ему сказали, что высокое звание Героя Советского Союза не освобождает от обязанности выполнять воинские приказы. Тогда он возразил: «Я не годен к строевой. Меня на военную службу не брали. Вот, смотрите! — показал руку, на которой не было пальца. Еще в детстве оторвало самопалом. Потому и не призывался...»
Подполковник терял терпение. На дивизию пришла разнарядка отправить в училище пять молодых, храбрых ребят, имеющих образование не ниже восьми классов. Четверых уже подобрали, а вот Полянский...
«Насмехаешься? — вскипел подполковник. — Мальчишка! Да я тебя!»
Анатолий и не помышлял смеяться над этим пожилым, да еще в таком высоком звании человеком. Он рассказал о том, что было на самом деле. И он не испугался угрозы, хмуро проговорил: «Хоть в штрафники, только не в тыл». Подполковник внимательно посмотрел на него, собрал подготовленные документы и уже спокойно сказал: «Пойдем со мной».
Так Анатолий оказался в блиндаже командира дивизии.
«Что ж это ты, Герой, выкомариваешь? — заговорил генерал. — Тебе оказывают такую честь, посылают учиться...» Анатолий и ему сказал: «Сейчас никак не могу, товарищ генерал. Мне надо в Германию». Подполковник развел руками, дескать, вот, полюбуйтесь, заладил одно... Генерал сердито забарабанил пальцами по карте, разложенной на столе: «Мы разве спрашиваем: можешь или нет? Хорошенькое дело! Мне командующий фронтом поставит боевую задачу, а я ему отвечу, сейчас, мол, не могу, нет настроения, товарищ маршал. Так, что ли? Ты понимаешь?.. Доблесть солдата не только в храбрости, но и в готовности выполнить любой приказ командира».
Все это знал Анатолий. И он не против учебы. После войны, конечно. А сейчас и в самом деле не может. Сейчас надо бить врага, надо скорее добраться до Германии. Дорог каждый день! Неужели это так трудно понять?!. «Мне в Германию надо», — готовый ко всему, угрюмо, решительно повторил Анатолий.
Генерал бросил на него вовсе не сердитый, а скорее удивленный и любопытный, что ли, взгляд. И тут же посуровел — лицо, глаза стоявшего перед ним воина выражали какую-то нечеловеческую боль и одержимость. Ему уже приходилось видеть такие глаза и лица у солдат с трагической судьбой, имевших еще и свой, личный, счет к фашистам. И поняв, какое пламя сжигает его солдата, снова забарабанил пальцами. Теперь надо было принимать решение.
«Посылай другого», — сказал подполковнику. Помедлил, думая о чем-то своем, тихо проронил: «Иди, солдат, в Германию. Счастливой тебе дороги!»
Вот так и задержался на передовой — в своей дивизии, в своем взводе, отделении, рядом с Митричем, с Кирюшкой Беспрозванным. Трое их оставалось из двенадцати однополчан, увенчанных Золотыми Звездами Героев за тот памятный сумасшедший бой на правом берегу Днепра. Остальные полегли или были ранены в последующих сражениях. До последнего времени так и держались втроем. Уже на Днестре тяжело ранило Кирюшку. Осколком мины разбило бедро. Анатолий помог санитарке донести его до машины. «Я не про-о-щаюсь, То-олик, — кривясь от боли, говорил Кирюшка, — До-о-гоню. Мы еще по-о-воюем». И остался Анатолий вдвоем с Митричем.
От Донбасса до Сандомира дошли они — крутоярский гагай и донской казак, юный солдат и пожилой воин, одной бедой опаленные, единою страстью пылавшие. Шли с боями затяжными и быстротечными, обживая еще сохранявшие чужой дух вражеские траншеи и блиндажи. В победном марше теряли боевых друзей и обретали новых товарищей по оружию, неизменно оставаясь в строю, словно облетал их стороной смертоносный металл.
Преследуя противника, их соединение вышло к заблаговременно укрепленному вражескому рубежу и окопалось. Надо было набраться сил, подготовиться к штурму. Командование решило дать передышку гвардейцам, не отводя в тыл. Позиция, проходившая по кромке леса, позволяла вплотную подвести тыловые службы, обеспечивающие передний край всем необходимым. Уже третьи сутки солдаты отсыпались, отъедались. От высотки, на которой закрепился враг, их отделял пологий, местами поросший кустарником и отдельными деревьями склон. Временами постреливали немецкие орудия. Тогда отзывалась полковая артиллерия. Постреляют, постреляют и умолкнут. И в наступающей после этого тишине снова оживал августовский лес своими таинственными шорохами, редким птичьим вскриком, шелестом уже начинающей звенеть листвы.