«Нет, все-таки ты, Павличенко, позеленеешь от зависти!»
Дня через три Гале удалось выбраться на центральную усадьбу, чтобы купить резиновые сапожки на осень. Галя возвращалась пешком — попутных машин не оказалось.
Дорога вилась то полями, то между колков. Снизу они были дымчато-лиловые, сверху, — желто-красные. Эти колки так и заманивали в свои недра… Громко каркая, тяжело шумя крыльями, низко пролетела большая стая ворон.
— Э-ге-гей! — крикнула Галя и, подпрыгнув, бросила в них сухую ветку.
Воронье, галдя, темной тучей текло в сторону Черного озера в лесу. Про озеро рассказывали всякие небылицы, и поэтому в нем боялись купаться. Оно было очень холодным и совершенно черным.
Дорога нырнула в заросший овражек. С полуоблетевших деревьев сыпались сухие, как из печки, гремучие листья. Они запутывались в волосах Гали. Она села на пенек — отдохнуть. В овражке было тихо, тепло и сухо. Кругом теснились желтые черемухи да лиловатые рябины. Багряные боярки стояли сквозные, сплошь усеянные румяными ягодами. Но настоящим украшением овражка была круглая, приземистая калинушка, увешанная множеством ярких, ягодных кистей. Целебная ягода! Галя вспомнила, что мать всегда лечила ее от кашля и хрипоты калиной с медом.
Ветерок выщипывал из наряда деревьев лист за листом. От листьев, тронутых тлением, пахло винными пробками. Принеслась большая стая дроздов, обрушилась на рябины. Кругом тенькали, посвистывали и пищали невидимые птахи. Заяц промчался, рыжими клубками взметывая листву. Галя смотрела, как по веткам шныряли пестрые щеглы и красноголовые чечетки. Внезапно птахи сорвались, сбив стайку листьев, и сыпанули в заросли. В овражек, погромыхивая, съехала автомашина, груженная пшеницей.
«Как она сюда попала? — удивилась Галя. — Дорога на элеватор идет стороной».
Грузовик въехал прямо между раскидистых, полуголых черемух и остановился, В кузов на пшеницу посыпались желтые листья.
Из кабины выскочили шофер и Семенов.
— Быстро, — буркнул шофер и вышел на дорогу.
Галя раза два видела его. Кажется, его фамилия Комлев, он из соседнего села. Из Грибанова? Нет, пожалуй, из Васильевки. Это у него в кузове были щели. Маша еще ругала его на току. У него среди кудрей — блюдце лысины.
Семенов забросил в кузов мешок, перемахнул и сам через борт и, стоя по колено в пшенице, начал черпать ее мятой бадьей и ссыпать в мешок.
У Гали перехватило дыхание.
— Негодяи, негодяи, — прошептала она.
Комлев судорожно курил, вертел головой из стороны в сторону. Семенов орудовал спокойно и уверенно.
— Помоги, — приглушенно сказал он.
Комлев метнулся к машине, принял уже завязанный мешок. Семенов спрыгнул на землю. Под его сапогами хрупнули сухие сучья.
Они схватили мешок и понесли его в черемуховые заросли, с треском ломая ветки. Когда они принялись засыпать его листвой и всяким мусором, перед ними и возникла бледная Галя, прижимая к груди коробку с резиновыми сапожками. Оба они вздрогнули и растерялись. Молчали, не зная, что делать.
У шофера глаза уже не были наглыми, они бессмысленно хлопали запыленными ресницами. Он не выпячивал самоуверенно грудь колесом, перегибаясь назад, как это делал на току. Галя тогда приметила эту его особенность. Булькал под ольхой родничок. В тягостном молчании он звучал громко.
Первым пришел в себя Семенов. Он почесал в затылке, обескураженно развел руками, опустился на мешок и закурил.
— Ну, что же, Галина, виноваты, — от всей души признался Семенов. — Бес попутал. Ты, конечно, будешь права, если донесешь… скажешь директору. И правильно будут судить нас. И укатают за решетку. — Он поднялся, бросил папиросу, приказал Комлеву:
— Бери, семь раз хороший!
Они понесли мешок обратно, Галя шла за ними. И не знала, что сказать, — до того она сама растерялась и так ей было стыдно за этих людей.
Они забросили мешок в машину, Семенов высыпал пшеницу, разровнял ногой кучу, спрыгнул на землю и, деловито свертывая мешок трубкой, распорядился:
— Крой на элеватор.
Комлев торопливо забрался в кабину, грузовик, сминая кусты и красную костянику в траве, вынесся из овражка, пустив клубок дыма. Галя настороженно глянула на Семенова, когда они пошли по дороге вверх.
Семенов, зажимая под мышкой мешок, степенно поглаживая золотые усы, говорил:
— Да, бывают положения… Вот так опустишься и дойдешь до того, что людям в глаза совестно взглянуть. — Голос его звучал задумчиво, с горечью, словно он говорил сам с собой. — Эх, оторвешься от всего и живешь собачьей жизнью, ничего не понимаешь, не видишь.