Наконец за стол сели Перелетов, Сараев, Камышов, Копытков, агроном Останин, несколько шоферов и пять комбайнеров. Среди них был и Кузьма Петрович, убравший последнюю загонку.
Все стихли, только слышен был треск костров.
Первым поднялся Перелетов. Озаренный фарами и кострами, он отбрасывал огромную тень, которая переламывалась, на стене из березовых стволов.
— С праздником вас, дорогие товарищи! — заговорил директор. Голос его и среди полевых просторов звучал свободно, без напряжения, как в комнате.
— Вы обмолотили последний валок. Нет больше на полях хлебушка. В закромах он. Спасибо вам за работу вашу. Из всех трудностей вышли вы с честью. Больше десяти лет я работаю с вами бок о бок. И я не в обиде на вас. Может быть, вы в обиде на меня за что-нибудь?
— Нет! Не в обиде! Не за что обижаться! — раздались голоса хлеборобов.
— Тогда еще раз спасибо вам, товарищи! Но впереди у нас немало работы, — и Перелетов стал рассказывать, что нужно успеть сделать до снега.
Галю, стоявшую в кузове, трогало за самую душу все, что она видела и слышала. Она радовалась, что живет и работает вместе с этими хлеборобами, в этих полях и рощах. И уж совсем ей стало радостно, когда Перелетов сказал добрые слова о Шурке, о Стебле и о ней, о Гале.
После Перелетова говорили Камышов, Сараев. Камышов раздавал подарки, почетные грамоты; и все было очень душевно…
Концерт в честь комбайнеров начался с «Хирургии». Трава шуршала в ногах Шурки и Стебля.
— Шурка, рви ему все зубы по-настоящему! — закричал кто-то из тьмы.
Шурка и Стебель, распаленные горячим приемом, так вошли в раж, что в одном месте, к восторгу зрителей, Стебель свалился с табуретки в траву, а Шурка, забыв текст, начал над ним хохотать. На них накатились от костров клубы дыма, и они оба закашлялись.
Понравились слушателям частушки и страдания в исполнении Маши и Тамары.
Когда на «сцене» появилась Галя, в белом свитерке, в черной юбке, зрители затихли. Многим нравилась эта девчонка. Выхваченная из тьмы фарами, в тревожно бегающих бликах от костров, осыпаемая желтыми листьями, на фоне озаренных берез, она показалась всем незнакомой, вроде приехавшей артистки. В тишине слышался треск костров, шелест листвы и свист крыльев пролетающих птиц. Иногда видны были их проносящиеся силуэты с длинными шеями. А Галя все пела и пела: люди заставили ее спеть каждую песню два раза…
Стала выступать молодежь с центральной усадьбы. Маша, освободившись от забот, подошла к Стеблю. Он из-за грузовика выглядывал на «сцену».
— Валерка! Что происходит? — спросила Маша. — Ты стал какой-то… чужой! А ведь мы с тобой договорились, — ты только подумай, о чем мы договорились! — о женитьбе.
Стеблем овладело такое раздражение, что он вдруг резко сказал:
— Не будет… Ничего не будет!
— Как не будет?! — Пораженная Маша убрала руку с его затвердевшего плеча и, слегка осипнув, спросила — Ворожеева? Тебе нужна Ворожеева?
И в этом голосе, и в его интонациях, и в том, что Маша назвала Галю по фамилии, он услышал такое, что она стала ему совсем невыносимой.
— Никого мне не нужно. Никого. Поняла? И не говори со мной больше об этом. Я хочу жить сам по себе. У меня больная мать на руках. Поняла?
— Ну, Валерий, ну… Эх, ты! — Маша, резко повернувшись, бросилась в кусты. Отбежав подальше, она остановилась, а потом, отдышавшись, села на траву.
В душе ее мутью клубилось отвращение к этой Гальке Ворожеевой, к этой хитрой девке. Она всюду болтала о доброте, а сама, выходит, липла к Валерке. Обвела его, размазню, вокруг пальца! Устраиваться она мастерица. Из класса все девчонки и парни бросились в город, думая, что там их, в институтах, ждут с распростертыми объятьями. И вот вернулись не солоно хлебавши. А эта, изворотливая, на трактор села и обеспечила себе не только институт, но и стипендию. Со всеми она добренькая, для всех она хорошая. Только Витька не дурак: не дал себя оседлать. Вот она и кинулась к Валерке на шею, догадалась, что из него, лопоухого, можно вить веревки. А она, Маша, любила его именно такого. Ей хотелось заботиться о нем, оберегать его. Еще недавно ей рисовалось, как они будут жить, и каким послушным и сговорчивым будет Валерка, и как она все возьмет в свои руки, и как Валерке за ее спиной будет славно. Его дело только не перечить ей, Маше, а она постарается — она избавит его и от безалаберности, и от простофильства, и от всяких холостяцких глупостей… И вот ничего уже не будет. Она, Маша, сама оказалась полоротой: у нее из-под носа парня увели.