Галя всегда считала Надежду Ивановну красавицей. Особенно ей нравились губы учительницы. Алые, свежие, они сейчас напомнили Гале влажную от росы малину на сенокосе.
Галя разделась, все не решаясь спросить о Викторе.
Надежда Ивановна провела ее в комнату. За столом, с газетой в руках, сидел дядя Миша, а больше никого не было. На желтом диване лежала раскрытая книга, на книге разлегся пушистый рыжий котенок, и все — Виктора не было.
Лицо Сараева, как всегда, было таким, словно ой что-то вспоминал и никак не мог вспомнить. Он пожал Гале руку и показал на диван:
— Садись.
Галя села, и котенок тут же перебрался к ней на колени. Она стала гладить уютную зверушку, и котенок замурлыкал.
Сараев включил телевизор, зазвучала музыка, возникло ледяное поле, а по нему мчалась, кружилась пара конькобежцев — показывали фигурное катание.
Зайцев на бегу легко поднял над собой Роднину и продолжал катиться, а она, разбросив крыльями руки, лежала на его ладони, и вся ее точеная фигурка в развевающейся юбочке как будто летела над ним прекрасной, сказочной птицей.
— Это же надо добиться такой красоты, — восхитился Сараев. — Для этого нужен особый талант. И, конечно, работа до пота.
Надежда Ивановна принесла на стол чашки, вазу с прозрачным, тяжелым медом. Сверху он был как золотистое стекло, а в глубине его серебрились пузырьки. Ваза благоухала на всю комнату. И скатерть, и чашки тоже были медово-золотистые, — жить бы здесь пасечнику.
«Наверное, Виктор вышел. Сейчас он придет», — подумала Галя и села за стол.
Из большой чашки валил пар. Чай был таким горячим, что опущенная в него ложка обжигала пальцы.
— А где Виктор? — спросила Галя.
— Да я уж начинаю беспокоиться. С утра ушел. Поброжу, говорит, в лесу. Завтра он уезжает. И вот до сих пор нет, — объяснила Надежда Ивановна.
— Загулял где-нибудь новобранец, — вставил Сараев.
Галя нахмурилась: «Как же так? Что же это он?»
Галя ела горячей ложечкой мед, не замечая его сладости.
А Надежда Ивановна рассказывала о Викторе, листала толстый, обтянутый красным бархатом, альбом.
— Вот фотография его матери.
— Красивая.
— Сестра моя, — с грустью сказала Надежда Ивановна.
Напряженно сдвинув брови, Галя рассматривала снимки, а Сараев вспоминал ходившие по селу слухи о ней и о Викторе. «Да она и впрямь, кажется, интересуется Виктором…» — подумал он.
— А вот платье, которое он увез. — Надежда Ивановна вытащила из шифоньера надетое на проволочные плечи оранжевое платье.
Галя сжала в ладонях легкую ткань. «Где же он? Что же это он?» — думала она, полная недоумения.
— Что же это он не идет? — с тревогой спросила Г аля.
— Может быть, я могу передать ему что-нибудь?
Галя замялась, покраснела.
— Да нет, ничего… Так, поболтать хотела…
Сараев укоризненно глянул на жену.
— Господи! Галюша, прости, ради бога! Не сообразила, — развеселилась Надежда Ивановна. — Бери меду, бери!
— Спасибо. Я пойду. — И, не глядя на хозяев, тихо добавила: — Скажите, что я была.
Чувствуя себя униженной, Галя выскочила в холодную тьму, даже не застегнув пальто.
На душе остался неприятный осадок, словно она сделала что-то нехорошее. И Надежда Ивановна, и дядя Миша, конечно, поняли, что произошло, и чувствовали себя неловко, и жалели ее.
Придя домой, она прямо в пальто легла на раскладушку. «Что же это за нелепость? — все недоумевала она. — Ведь этот разговор важен был для всей нашей жизни!»
И вдруг ей будто кто-то шепнул: «С ним несчастье!» Она села на раскладушке. В окошечко тянуло запахом плохого одеколона. Днем он не был так заметен, а в ночном безмолвии парикмахерская прямо извергала тошнотворные клубы. Глухо было, пусто. «А что же с ним может случиться?.. Да мало ли что!» Черный лебедь на окошечке шевелился, словно плыл: тянуло сквозняком. И чудилось, что из пустой и темной парикмахерской кто-то просунул в окошечко руку и пытается сдернуть лебедя. Неожиданно лебедь сорвался с гвоздика, и на Галю уставилась бездонная тьма. Галя вскочила, заткнула окошечко подушкой…
А с утра началась тревога. Сараев и два опытных охотника ушли в лес по лыжным следам Виктора. Галя и Надежда Ивановна обошли все село, никто Виктора не видел. Звонили в райвоенкомат, на центральную усадьбу, в другие отделения совхоза, отцу в город — нигде его не было.
Шурка возил со станции доски. Еще не смеркалось, когда он вернулся домой. Обходя по-хозяйски двор, он подобрал на снегу щепки, ворча на Стебля: «Вечно разводит грязь». Потом заглянул в сарай, где лежала гора тугих и каменно-тяжелых кочанов — в воскресенье он собирался солить их. Люди добрые давно уже засолили капусту, а они со Стеблем… И вдруг глаза Шурки сделались бешеными. Чей-то белый козленок прыгал по вилкам, раскатывал их, озоруя, грыз. Шурка, матерясь, схватил палку, замахнулся, но легонький козленок порскнул мимо, только мелькнули стремительные ножки с маленькими копытцами. Шурка швырнул в него палкой, побежал за ним в огород, но запутался ногами в присыпанной снежком ботве и растянулся. Вскочив, он устремился за козленком. Тот в ужасе летал, почти не касаясь земли.