Галя поняла, что стоит в кухне и обнимает рыдающую Надежду Ивановну, говорит ей, что любила Виктора, а он ее, и как же теперь, и что же теперь?
Она все порывалась в комнату, залитую светом, но Надежда Ивановна не пускала ее:
— Не ходи, голубушка! Пусть он в твоей памяти останется таким, каким был…
В открытую дверь виднелся край дивана, застеленного простыней, и на нем лежал Виктор. Другая простыня покрывала его. Галя видела только мокрые сапоги на белоснежной материи. Эти сапоги ужасали. Она неотрывно смотрела на них. Около дивана сидел рыжий котенок и старательно умывался. И, как прежде, в доме пахло медом.
Там, в комнате, раздавались голоса, участковый составлял протокол, что-то говорили охотники. Потом пришел другой милиционер с Сараевым. И в доме, в сенях, во дворе звучало имя Семенова. Галя не помнила, как она все узнала. Виктора нашли в полынье, к нему был привязан большой камень, чтобы он затонул. В другой полынье обнаружили сохатого, и сразу же подозрение пало на Семенова. С веревкой пошли к браконьеру, но Семенов исчез. При обыске у него в кладовке нашли моток веревок, от которого и была отрезана та, привязанная к Виктору. И сейчас этот моток, скрученный толстой восьмеркой, будто висел перед глазами Гали: она не видела руки, державшей его.
И тут Галя вспомнила, как она спасла Семенова от суда. Ведь если бы она его не пожалела, Виктор мог быть живым. Эта мысль, словно кипятком, ошпарила ее.
— А я пожалела его, — растерянно сказала Галя, глядя на веревочную восьмерку.
— Кого? — услышала она голос Маши. И от ее голоса она пришла в себя и увидела большую, темную руку Сараева, которая держала восьмерку, и всех окружающих увидела.
— Кого ты пожалела? — допытывалась Маша.
— Семенова… Он воровал пшеницу, а я скрыла, пожалела, — с трудом произнесла Галя.
Вокруг нее оказались Шурка, Стебель, смотревший на нее страдающими глазами, Кузьма Петрович, Копытков, дядя Троша и еще, и еще кто-то, и Галя, обращаясь то к одному, то к другому, рассказывала, как это произошло.
— Да у шофера Комлева всего один ребенок!
— И баба у него такая, что кулаком лошадь свалит!
— За такое дело десять лет не дают!
— Обвели они тебя, девка, вокруг пальца!
— Тогда судите меня, — тихо сказала Галя.
— Эх ты, полоротая размазня! Такая простота хуже воровства!
Кто это сказал? Чье презрение облило ее? И забудет ли она когда-нибудь этот голос, эти слова? Она вся содрогнулась.
Всю эту тяжелую сцену прервала пришедшая машина. В доме поднялась суета, и мимо Гали пронесли Виктора, накрытого простыней. Она опять увидела только его сапоги. Во дворе запричитали женщины.
Все это — и мелькание лиц, и голоса, и летящий во мраке снег, — все пронеслось быстро, как бредовый сон.
По-настоящему Галя очнулась уже в комнате у Тамары. Горел яркий свет, в доме было тепло. Тамара утешала ее, поила густо заваренным сладким чаем и наконец уложила ее с собой в кровать…
Галя лежала в темноте под ватным, толстым одеялом, прижавшись к Тамаре, и мысленно говорила Виктору: «Это я виновата в твоей гибели, я, я! Ты же мне говорил, что нужны крепкие руки, чтобы защищать добро и вырывать сорняки. И я понимала это. И все же часто бывала мямлей, блаженной, юродивой, как назвала меня старуха. Я не имела права жалеть не только подлеца Семенова, но и многих других, которых жалела, оправдывала, боялась обидеть. О, если бы все вернуть назад, я бы тогда…»
Галя чувствовала, как сердце ее твердеет и становится тяжелым. Она ясно ощущала его тяжесть. Задохнется она сейчас под этим душным одеялом, закричит, забьется в рыданиях! Больше невозможно находиться среди людей, где даже заплакать в голос нельзя.
Галя выбралась из-под одеяла и начала одеваться в темноте.
— Ты чего, Галка! — испуганно спросила проснувшаяся Тамара. — Ты куда?
— Спи, спи, — прошептала Галя. — Я — к себе. Я больше не могу здесь…
— Я не пущу тебя! — еще больше испугалась Тамара. — Что ты задумала?
— Спи, спи! Ничего я не задумала.
Галя застучала сапогами, надевая их.
— Галка! Я боюсь. Не уходи, — громко воскликнула Тамара, вскакивая с кровати. Она включила свет.
— Перестань же, перестань, мне сейчас не до тебя, — сердито вырвалось у Гали.
Босая, в одной сорочке, Тамара, стоя среди комнаты, с недоумением смотрела на ее взлохмаченные волосы, на спекшиеся губы, на бледное лицо, которое стало почему-то гораздо крупнее. Или это почудилось ей, Тамаре?