Девяностые годы девятнадцатого века прошли спокойно. Сначала была поражавшая великолепием белая столовая Оскара Уайлда. Потом появился Джеймс Уистлер, после чего, под влиянием мощного стимула, Лионель Диллон сделался салонным остряком. Посыпались заказы на портреты, атаки на фешенебельный мир завершились вполне закономерной атакой фешенебельного мира. Затем последовали частые визиты в лучшие дома Лондона. Диллон, обретший известность на манер лорда Теннисона и обеспечивший свое благосостояние, послав пару неплохих картин в Центральную Европу, обыденно посещал многочисленные приемы, где всегда присутствовал кто-то из королевской семьи. Наконец, последовал некий конкордат с Академией художеств, и примерно на это же время пришлась помолвка Анны с маркизом Кинкреем, наследником герцога Хортона.
При всем этом нельзя сказать, что Анну Диллон отличал некий «карьеризм». Она всегда была несколько отстраненным существом, как сказал один остряк, жрицей комического духа, полной тайных насмешек. Она любила говорить, что ее выбор предельно ограничен. Земельная аристократия, любое профессиональное сообщество и европейское дворянство тотчас отвергли бы ее. Принять ее смог бы лишь большой дом с либеральными традициями. И хоть она с течением лет органически вписалась в Скамнум, в ней что-то осталось со времен юности. В гостиной с резными панелями на стенах она любила стоять у рояля, стараясь подражать девушке у рояля на холсте Уистлера, висящем на стене. Она сохранила прежнюю стать, ибо то, что время сгладило во плоти, задолго до этого сгладила и запечатлела на холсте мастерская кисть художника.
И все же жизнь герцогини всегда протекала несколько странно, перемежаясь некими комическими периодами. Возможно, они являлись отголосками «буйств» Диллона, только эти излишества приобретали больший размах. Тому примером являлась нынешняя ее шалость, каприз, принявший такие масштабы, что вызвал бы удивление даже в Скамнуме. Нечто подобное она могла бы устроить в Хэмпстеде, и ее отец хоть и посмеялся бы, но охотно бы в этом поучаствовал. Однако Лионеля Диллона уже десять лет как не было на свете, и из его окружения остались лишь лорд Олдирн и Макс Коуп, полубезумный старик с белоснежной бородой и галантными манерами, приехавший внести свою лепту, написав, возможно, свою последнюю картину для Академии художеств: «Трагедия «Гамлет», поставленная в Скамнум-Корте».
До «премьеры» оставалось всего трое суток. В течение всего дня поочередно прибывали гости, и герцогиня все еще представляла их друг другу в остававшиеся до ужина несколько минут.
– Диана, это Чарлз Пайпер, ужасно интересный человек. Чарлз, Марсель Пруст вставил двоюродного брата мисс Сэндис в «Содом и Гоморру». Или же отказался?.. Диана вам все расскажет. Диана, расспросите для меня мистера Пайпера о его новой книге. Наш бедный доктор Банни!
Банни, после долгих и мучительных раздумий решивший, что его черный ящик будет на церемониальном ужине совершенно неуместен, столбом стоял у камина.
– Доктор Банни, позвольте вам представить Тимоти Такера, потрясающе красивого мужчину. Он, знаете ли, выпустил книгу Пайпера. Мистер Такер, это доктор Банни. Он также страстно увлекается фонологией.
Герцогиня повелительно кивнула в сторону издателя с довольно уродливым лицом, который тотчас же завязал разговор о предмете, совершенно ему неизвестном. Подобная словесная эквилибристика считалась нормой на приемах в Скамнуме.
– А что, – мрачно начал Такер, – вы думаете о младограмматиках?
Этот вопрос обеспечивал удачу на девяносто девять процентов. Банни был очарован. Разговор завязался и пошел своим чередом.