* * *
Поэму о Сталине Мансур Азадаев сочинял не для единоплеменников, а угождал московскому вкусу начальников литературы и тем самым сильно облегчил задачу переводчика. Мансур Азадаев обладал природным нюхом, а годы, проведенные в Москве в Литературном Институте, этот нюх обострили. Он понимал, что надо русским советским читателям.
* * *
Выступавшие восторгались поэмой о Сталине, её автор, Мансур Азадаев подкупал всех своей молодостью, непосредственностью, остроумием, асимметричным лицом, с некоторыми обсудителями он, учась в Москве, успел познакомиться раньше, и они не раз имели возможность оценить его щедрость выпивохи.
* * *
Заключительный вечер декады состоялся в Колонном зале. От души хлопали Мансуру.
— Этот зал, — так он начал, выгодно используя свою ломаную русскую речь, закрыв жестокий глаз и щуря лукавый, от чего его лицо стало еще более асимметричным, — этот зал слушал Максима Горького и Маяковского, слушает Александра Фадеева, почему же сюда допустили меня, дикого горца? Я думал: из-за моего большого таланта. Но потом понял, что для этого есть другие причины. Во-первых, наша национальная политика. (Оживление в президиуме и в зале, аплодисменты). Во-вторых, потому, что руководство нашей республики решило показать москвичам очень красивого гущана. (Хохот. Радостные аплодисменты). В-третьих, потому, что я очень хорошо говорю по-русски. (Хохот и аплодисменты переходят в восторг).
* * *
Сын гущана Хакима Азадаева, входящий в славу талантливый Мансур, называет в стихах, опубликованных по-русски в Москве, бесстрашного Шамиля «тавларским волком, чеченской змеёй». Почему? В чем же дело? А в том, что на Кавказе появились певцы-рабы, рабы рабов, каждой жилочкой рабы, эти торговцы пафосом и изготовители напыщенных слов…
А певцам-рабам не нужна воля, огонь страха не только сжигает их изнутри, но и светит им на скользком пути к удаче. А пророк учит не бояться: «Если тебе посоветуют: «Не выступай в зной», — скажи: «Огонь геенны более зноен». Рабы, наверно, не верят ни в пророка, ни в геенну. А Лермонтов верил: «Быть может, небеса Востока меня с ученьем их пророка невольно сблизили».
* * *
На приеме у Хрущева. «Слово предоставляется поэту Мансуру Азадаеву».
Мансур волновался и не скрывал этого, не хотел скрывать. Хрущев посмотрел на него с любопытством. Первые слова Мансура насторожили:
— Слышите, как птицы поют в саду?
Причем тут птицы? Образно говорит, что ли? Но нет, повел речь как надо:
— Не знаю, как их называют по-русски, но знаю, что каждая птица поет по-своему, каждая нужна, потому-что поет о родине. Иначе для чего петь?
— Прекрасно! Есть задатки!— похвалил Хрущев. Мансур покраснел. Он продолжал:
— Сколько здесь разных птиц! Может быть, сто. Но сто маленьких птичек не заменяет одного орла. Пусть это запомнят все птицы. Мы их любим, мы их с удовольствием слушаем, но орел у нас один — Никита Сергеевич Хрущев. На своем ломаном русском языке, но от прямого горского сердца я провозглашаю здравицу в честь нашего ширококрылого зоркого орла — Никиты Сергеевича Хрущева!
Вот как повернул! Здорово! Слезы выступили на глазах у Хрущева. Он поднялся из-за стола и кособрюхий, направился к Мансуру. Он обнял этого чудесного парня, поцеловал его.
Нерусский, а родной. Спросил:
— Что ты пишешь?
— Стыхи.
Хрущев повернул голову к Жаматову.
— Представить к государственной премии.
* * *
Мансур бывал в Москве чуть ли не каждый месяц — то приезжал на сессии Верховного Совета (он стал депутатом), то на заседание правления Союза писателей, как глава писательской организации республики, то, отправляясь в заграничную поездку, то из нее возвращаясь. Мансуру после того, как он стал лауреатом Государственной премии, присвоили и звание народного поэта.
* * *
В один из приездов Мансур показал Станиславу Юрьевичу свою новую поэму о Сталине в переводе Матвея Капланова. Если первая, доставившая ему имя, была довольно искусным панегириком, то вторая — анафемой. Противоречие между двумя своими поэмами о Сталине Мансур не утаивал: «Мы были слепыми».
* * *
Тавлары и чеченцы дали Мансуру знать, что за подлую строку о Шамиле — тавларском волке и чеченской змее — клеветнику объявляется кровная месть. Его убьют. Убийство решено было совершить в Москве, когда накануне восстановления нескольких кавказских республик были вызваны из Казахстана в столицу по три-четыре писателя от каждой высланной нации для участия в пленуме правления Союза писателей. Тавлары взяли с собой Алима Сафарова, хотя он еще не был тогда членом Союза, но, единственный из тавларов, уже печатался в Москве. Тавлары и чеченцы понимали, что законы государства не совпадают с древними, правильными законами кровной мести, что мстителей будут рассматривать как заурядных убийц, что грозит им долгий срок заключения или даже расстрел, но были непреклонны, пока Алиму не удалось их уговорить даровать Мансуру прощение при условии, что он исполнит обряд покаяния. В горах это был обряд трудный, унизительный, исполняемый редко, например, кающийся должен был ползти по камням и песку примерно версту по дороге. Его ожидали старейшины рода мстителей. Кающийся омывал ноги старейшин и пригублял грязную воду. После этого ему обычно даровалось прощение.