Никогда душевная жажда вопросить не должна оставаться в груди у того, кто жаждал вопросить. Никогда сердечный вопрос не может быть докучен или не уместен.
Никто, наверное, из критиков-созерцателей не сомневался, для чего ты, великий поэт Расул, производил переделки своих прежних признанных стихов. По всему вероятию, производил их, вопреки настроений читателей, основываясь на разуменье самого себя, на устройстве головы своей, если не по соображениям политическим или конъюнктурным. Точно «Год моего рождения» первый блин комом (который можно вдруг вновь испечь!), а не большая обдуманная вещь, которой отдал всего себя, и сколько времени заняла, не говоря уже о том, что в официальных кругах получила надлежащую оценку.
Правда, значительно позже — более чем через четыре десятка лет, именно в постсоветское время как-то официально в эксклюзивном интервью официальному печатному органу непокаянная звезда советской литературы Гамзатов чистосердечно признался: «Поздно, к сожалению, узнал и правду о провозглашении автономии Сталиным в Темир-Хан-Шуре». Но какую именно правду — так и оставил без раскрытия скобок. — Я как ребенок доверчив, верил Сталину… слишком поздно понял, что это был двуликий и жестокий человек, Гений (все-таки гений!), но злой».
Расуловские рассуждизмы — заказное и оплаченное сочинительство. Но много ли среди читателей (да и почитателей!) знающих, представляющих или понимающих хоть мало-мальски такое многосложное явление, как переводческое, так и собственно литхудтворчесво. Таковы, наверняка, абсолютное большинство. Но кто-то, это абсолютно точно, безусловно все и совершено точно знал о политическом эффекте, запрограммированном одиссее промысла сочинения.
Приветствуя уход с арены диктаторского режима Сталина, вселенский представитель в Стране гор, как он сам себя считает, вопреки назру предков и, если хотите, национальной гордости и гражданской совести, встав на путь панегирика авторитарной системы и волюнтаристских нравов, на путь поэтизации хрущевского коммунизма, в роли альтруиста и начал из поэтического оружия палить шквальным огнем в историческое прошлое, стал раздувать культ новоявленного лидера партии и главы правительства — Хрущева. А он как бы в знак признательности дал поэту возможность пользоваться индульгенцией члена Президиума Верховного Совета… .
Провозглашая тост за своего новоиспеченного кумира Хрущева, придворный шайр социализма пожелал ему «дагестанского долголетия», расшифровав эти незамысловатые слова — «жить столько, сколько живут горы в Стране гор». Дагестанские горы, конечно, продолжают жить, как жили в века, а временщика Хрущева сдул ветер перемен с гор исторических вершин, а в ложбинах осталась лежмя лежать распроклятая хрущевщина «догнать и перегнать Америку».
Теперь же, казалось бы, именитый автор в звании Героя Социалистического Труда начнет уже ответственно писать для общества и народа, извлечет урок из прошлого. Ан — нет! Он по старой привычке стал, воздев руки в небеса, молиться на Брежнева, узурпировавшего власть путем Кремлевского бескровного переворота, остался верен себе в прежней привычной роли придворного певца, и на мажорной панегирической ноте стал петь ему доработанные на новый лад дифирамбы.
Какому же Гамзатову верить, нынешнему или тому, что был на десять или двадцать лет моложе? Где приведения или когда приврал?
Но в оправдание своих «ошибок» и ради объективности Р. Гамзатов в поэме «Суд идет» предъявляет суровый счет раздвоенности самой истории, зигзагам, гримасам коммунистической-социалистической идеологии.
«Под чьи только дудки не плясала,
В чьи только платья не рядилась ты».
В поэме «Люди и тени» разговор с историей продолжается в более напряженных тонах и с большей горечью, ибо Сталин для Гамзатова был не прошлым, а живой современностью.
Живой, ты возносился, бронзовея,
И что скрывать — тебе я славу пел
И вынести потом из Мавзолея,
Как делегат партсъезда, повелел.
Поэт вновь оказался обманутым, и сознание того, что не он правил зловещим балом, не приносит чувства освобожденности от повальной лжи и личной непогрешимости.
Поэт обращается к Октябрю — непобедимому, все сметающему на пути великану: «Ужели был не в силе Ты чистоты мне преподать устав?» и Октябрь беспомощно разводит руками: