Но долг службы перед королем требовал того, он не имел права покинуть Дронтгейм, не увозя с собой новых сведений, которые мог доставить допрос подозреваемого виновника мятежа рудокопов. Вечером накануне своего отъезда, после продолжительного конфиденциального совещание с графинею Алефельд, губернатор решился повидаться с узником. Когда он ехал в замок, его подкрепляли в этой решимости мысли об интересах государства, о выгоде, которую его многочисленные личные враги могут извлечь из того, что назовут его беспечностью, и быть может о коварных словах великой канцлерши.
Он вступал в башню Шлезвигского Льва с самыми суровыми намерениями; он обещал себе обойтись с заговорщиком Шумахером, как будто никогда не знавал канцлера Гриффенфельда, решился забыть все воспоминание, переменить на этот случай свой характер и с строгостью неумолимого судьи допросить своего старого собрата по милостям и могуществу.
Но едва очутился он лицом к лицу с бывшим канцлером, как был поражен его почтенной, хотя и угрюмой наружностью, тронут нежным, хотя и гордым видом Этели. Первый взгляд на обоих узников уже на половину смягчил его строгость.
Приблизившись к павшему министру, он невольно протянул ему руку, не примечая, что тот не отвечает на его вежливость.
— Здравствуйте, граф Гриффенф… — начал он по старой привычке, но тотчас же поправился, — господин Шумахер!..
Он замолчал, довольный и истощенный этим усилием.
Воцарилась тишина. Генерал приискивал достаточно суровые слова, чтобы достойно продолжать свое вступление.
— Ну-с, — сказал наконец Шумахер, — так вы губернатор Дронтгеймского округа?
Генерал, несколько изумленный вопросом того, которого сам пришел допрашивать, утвердительно кивнул головой.
— В таком случае, — продолжал узник, — у меня есть к вам жалоба.
— Жалоба! Какая? На кого? — спросил благородный Левин, лицо которого выразило живейшее участие.
Шумахер продолжал с досадой:
— Вице-король повелел, чтобы меня оставили на свободе и не тревожили в этой башне!..
— Мне известно это повеление.
— А между тем, господин губернатор, некоторые позволяют себе докучать мне и входить в мою темницу.
— Быть не может! — вскричал генерал. — Назовите мне, кто осмелился…
— Вы, господин губернатор.
Эти слова, произнесенные надменным тоном, глубоко уязвили генерала, который отвечал почти раздражительно:
— Вы забываете, что коль скоро дело идет о долге службы королю, власти моей нет границ.
— Кроме уважение к чужому несчастию, — добавил Шумахер, — но людям оно незнакомо.
Бывший великий канцлер сказал это как бы самому себе. Но губернатор слышал его замечание.
— Правда, правда! Я не прав, граф Гриффенфельд, — господин Шумахер, хочу я сказать; я должен предоставить вам гневаться, так как власть на моей стороне.
Шумахер молчал несколько минут.
— Что-то в вашем лице и голосе, господин губернатор, — продолжал он задумчиво, — напоминает мне человека, которого я когда-то знал. Давно это было; один я помню это время моего могущества. Я говорю об известном мекленбуржце Левине Кнуде. Знали вы этого сумасброда?
— Знал, — ответил генерал, не смутившись.
— А! Вы его помните. Я думал, что о людях вспоминают только в несчастии.
— Не был ли он капитаном королевской гвардии? — спросил губернатор.
— Да, простым капитаном, хотя король очень любил его. Но он заботился только об удовольствиях и не имел и капли честолюбия. Вообще это был странный человек.
Кто в состоянии понять такую непритязательность в фаворите.
— Тут нет ничего непонятного.
— Я любил этого Левина Кнуда, потому что он никогда не беспокоил меня. Он был дружен с королем, как с обыкновенным человеком, словом, любил его для своего личного удовольствие, а ничуть не для выгод.
Генерал пытался перебить Шумахера; но тот упрямо продолжал, по духу ли противоречие, или же потому, что пробудившиеся в нем воспоминание были действительно ему приятны.
— Так как вы знаете этого капитана Левина, господин губернатор, вам, без сомнение, известно, что у него был сын, умерший еще в молодости. Но помните ли вы что произошло в день рождение этого сына?
— Еще более помню то, что произошло в день его смерти, — сказал генерал, дрогнувшим голосом и закрывая глаза рукою.