Глядя на отдаленный Мункгольмскій маякъ, Орденеръ погрузился въ задумчивость. Печальное, ироническое довольство смѣнило въ немъ первый восторгъ; тысячи разнообразныхъ ощущеній столпились въ его взволнованной груди.
— Да, — говорилъ онъ себѣ: — долгій, томительный путь долженъ совершить человѣкъ, чтобы наконецъ примѣтить точку счастія въ безпредѣльной ночи… Она тамъ!.. Спитъ, мечтаетъ, быть можетъ думаетъ обо мнѣ… Но кто повѣдаетъ ей, что ея печальный, одинокій Орденеръ стоитъ теперь во мракѣ на краю бездны?.. Ея Орденеръ, который имѣетъ отъ нея только локонъ на груди и неясный свѣтъ огня на горизонтѣ!..
Взглянувъ на красноватый отблескъ костра, разведеннаго въ башнѣ, отблескъ, пробивавшійся наружу черезъ трещины въ стѣнѣ, онъ продолжалъ:
— Кто знаетъ, можетъ быть она равнодушно смотритъ изъ окна своей тюрьмы на отдаленное пламя этого очага…
Вдругъ громкій крикъ и продолжительный взрывъ хохота послышались ему, какъ бы выходя изъ пропасти, лежащей у его ногъ; онъ поспѣшно обернулся и примѣтилъ, что внутренность башни опустѣла.
Безпокоясь за старика, онъ поспѣшилъ спуститься, но едва успѣлъ пройти нѣсколько ступеней лѣстницы, какъ слуха его коснулся глухой шумъ, подобный тому, который производитъ тяжелое тѣло, брошенное въ воду.
XXIV
Солнце садилось. Горизонтальные лучи его отбрасывали на шерстяную симару Шумахера и креповое платье Этели черную тѣнь рѣшетчатаго окна.
Оба сидѣли у высокаго стрѣльчатаго окна, старикъ въ большомъ готическомъ креслѣ, молодая дѣвушка на табуретѣ у его ногъ. Узникъ, казалось, погруженъ былъ въ мечты, принявъ свое любимое меланхолическое положеніе. Его высокій, изрытый глубокими морщинами лобъ опущенъ былъ на руки, лица не было видно, сѣдая борода въ безпорядкѣ лежала на груди.
— Батюшка, — промолвила Этель, стараясь всячески разсѣять старца: — сегодня ночью я видѣла счастливый сонъ… Посмотрите, батюшка, какое прекрасное небо.
— Я вижу небо, — отвѣчалъ Шумахеръ: — только сквозь рѣшетку моей тюрьмы, подобно тому какъ вижу твою будущность, Этель, сквозь мои бѣдствія.
Голова его, на мгновенье поднявшаяся, снова упала на руки. Оба замолчали.
— Батюшка, — продолжала робко молодая дѣвушка минуту спустя: — вы думаете о господинѣ Орденерѣ?
— Орденеръ? — повторилъ старикъ, какъ бы припоминая о комъ ему говорятъ. — А! я знаю о комъ ты говоришь. Ну что же?
— Какъ вы думаете, батюшка, скоро онъ вернется? Онъ уже давно уѣхалъ. Ужъ четвертый день…
Старикъ печально покачалъ головой.
— Я полагаю, что когда мы насчитаемъ четвертый годъ его отсутствія, то и тогда его возвращеніе будетъ столь же близко какъ теперь.
Этель поблѣднѣла.
— Боже мой! Неужели вы думаете, что онъ не вернется?
Шумахеръ не отвѣчалъ. Молодая дѣвушка повторила вопросъ тревожнымъ, умоляющимъ тономъ.
— Развѣ онъ обѣщалъ возвратиться? — раздражительно освѣдомился узникъ.
— Да, батюшка, обѣщалъ! — смущенно отвѣтила Этель.
— И ты разсчитываешь на его возвращеніе? Развѣ онъ не человѣкъ? Я вѣрю, что ястребъ можетъ вернуться къ трупу, но не вѣрю, что весна вернется въ концѣ года.
Этель, видя, что отецъ ея снова впалъ въ меланхолическое настроеніе духа, успокоилась. Ея дѣвственное, дѣтское сердце горячо опровергало мрачныя мудрствованія старца.
— Батюшка, — сказала она съ твердостью: — господинъ Орденеръ возвратится, онъ не похожъ на другихъ людей.
— Ты думаешь, молодая дѣвушка?
— Вы сами знаете это, батюшка.
— Я ничего не знаю, — сказалъ старикъ. — Я слышалъ человѣческія слова, возвѣщавшія дѣянія Божіи.
Помолчавъ, онъ добавилъ съ горькой улыбкой.
— Я размышлялъ объ этомъ и вижу, что все это слишкомъ прекрасно, чтобы быть достовѣрнымъ.
— А я, батюшка, увѣровала, именно потому, что это прекрасно.
— О! Молодая дѣвушка, если бы ты была той, которой должна была бы быть, графиней Тонсбергъ и княгиней Воллинъ, окруженной цѣлымъ дворомъ красивыхъ предателей и разсчетливыхъ обожателей, такая довѣрчивость подвергла бы тебя страшной опасности.
— Батюшка, это не довѣрчивость, это вѣра.
— Легко замѣтить, Этель, что въ твоихъ жилахъ течетъ кровь француженки.
Эта мысль непримѣтно навела старика на воспоминанія; онъ продолжалъ снисходительнымъ тономъ: