Старик опять остановился и, устремив на дочь свой пристальный взор, добавил:
— Предчувствуя близость своей кончины, я размышлял о нем и о тебе, Этель; и если он, как я надеюсь, возвратится, я избираю его твоим покровителем и мужем.
Этель побледнела и вздрогнула; в ту минуту, когда блаженные грезы оставили ее навсегда, отец пытался осуществить их. Горькая мысль — так я могла быть счастлива! — еще более растравила ее отчаяние. Несчастная девушка не смела вымолвить слова, опасаясь, чтобы не хлынули из глаз ее душившие ее слезы.
Отец ожидал ответа.
— Как! — сказала она, наконец, задыхающимся голосом. — Вы назначали мне его в мужья, батюшка, не зная его происхождение, его семьи, его имени?
— Не назначал, дитя мое, а назначил.
Тон старика был почти повелителен. Этель вздохнула.
— Назначил, повторяю тебе; да и что мне за дело до его происхождения? Мне не надо знать его семьи, если я знаю его самого. Подумай: это единственный якорь спасения, на который ты можешь рассчитывать. Мне кажется, что, по счастию, он не питает к тебе того отвращение, как ты выказываешь к нему.
Бедная девушка устремила свой взор к небу.
— Ты понимаешь меня, Этель; повторяю, что мне за дело до его происхождения? Очевидно, он не знатного рода, потому что родившегося во дворце не учат посещать тюрьмы. Да, дитя мое, оставь свои горделивые сетования; не забудь, что Этель Шумахер уже не княжна Воллин, не графиня Тонгсберг; ты низведена теперь ниже той ступени, откуда стал возвышаться твой отец. Будь счастлива и довольна судьбой, если этот человек, какого бы он ни был рода, примет твою руку. Даже лучше, если он не знатного происхождение, по крайней мере, дни твои не будут знать бурь, возмущавших жизнь твоего отца. Вдали от людской ненависти и злобы, в неизвестности, твоя жизнь протечет не так, как моя, потому что кончится лучше, чем началась…
Этель упала на колени перед узником.
— Батюшка!.. Сжальтесь!
Он с удивлением протянул руки.
— Что ты хочешь сказать, дитя мое?
— Ради Бога, не описывайте мне этого блаженства, оно не для меня!
— Этель, — сурово возразил старик, — не шути так целою жизнью, которая лежит пред тобой. Я отказался от руки принцессы царственной крови, принцессы Гольштейн Аугустенбургской, понимаешь ли? И понес жестокое наказание за мою гордость. Ты пренебрегаешь человеком незнатным, но честным; смотри, чтобы твою гордость не постигла такая же тяжелая кара.
— О, если бы это был человек не знатный и честный! — прошептала Этель.
Старик встал и взволнованно прошелся по комнате.
— Дитя мое, — сказал он, — тебя просит, тебе приказывает твой несчастный отец. Не заставляй меня перед смертью беспокоиться о твоей будущности. Обещай мне выйти за этого незнакомца.
— Я всегда готова повиноваться вам, батюшка, но не надейтесь на его возвращение…
— Я уже все обдумал и полагаю, судя по тону, каким Орденер произносит твое имя…
— Что он меня любит! — с горечью докончила Этель. — О, нет! Не верьте ему!
Отец возразил холодно:
— Не знаю, любит ли он тебя, как обыкновенно выражаются молодые девушки; но знаю, что он вернется.
— Оставьте эту мысль, батюшка. К тому же, быть может вы сами не захотите назвать его своим зятем, когда узнаете кто он.
— Этель, он будет им, не смотря на его имя и звание.
— Но, — возразила она, — если этот молодой человек, в котором вы видели своего утешителя, в котором хотите видеть опору вашей дочери, батюшка, что если это сын одного из ваших смертельных врагов, сын вице-короля Норвегии, графа Гульденлью?
Шумахер отшатнулся.
— Что ты сказала? Боже мой! Орденер! Этот Орденер!.. Не может быть!..
Невыразимая ненависть, вспыхнувшая в тусклых взорах старика, оледенила сердце дрожащей Этели, которая поздно раскаивалась в своих неблагоразумных словах.
Удар был нанесен. Несколько мгновений Шумахер оставался недвижим, скрестив руки на груди; все тело его вздрагивало как на раскаленных угольях, его сверкающие глаза выкатились из орбит, его взор, устремленный в каменный пол, казалось, хотел уйти в его глубину. Наконец несколько слов сорвалось с его бледных губ, и он произнес слабым голосом, как бы сквозь сон.
— Орденер!.. Да, так и есть, Орденер Гульденлью. Превосходно! И так, Шумахер, старый безумец, открывай ему свои объятие, этот честный юноша готовится поразить тебя кинжалом.
Вдруг он топнул ногой и продолжал громким голосом.
— Они подсылали ко мне все свое гнусное отродье, что бы издеваться над моим бедствием и заточением! Я уже видел одного из Алефельдов, радушно принимал Гульденлью! Чудовища! Кто бы мог думать, что этот Орденер носит такое имя и такую душу! Горе мне! Горе ему!
Он упал в кресло в изнеможении; и между тем как его стесненная грудь волновалась от глубоких вздохов, бедняжка Этель, дрожа от ужаса, плакала у его ног.
— Не плачь, дитя мое, — сказал он мрачным голосом, — встань, прижмись к моему сердцу.
Он открыл ей свои объятия.
Этель не могла объяснить себе этой нежности, проявившейся в минуту гнева, как вдруг он сказал:
— По крайней мере, дитя мое, ты была дальновиднее твоего старого отца. Тебя не обманули чарующие ядовитые глаза змеи. Позволь поблагодарить тебя за ненависть, которую ты питаешь к этому гнусному Орденеру.
Девушка вздрогнула от похвалы, столь мало заслуженной.
— Батюшка, — начала она, — успокойтесь…
— Обещай мне, — продолжал Шумахер, — всегда питать это чувство к сыну Гульденлью; поклянись мне.
— Бог запрещает клясться, батюшка…
— Поклянись, дочь моя, — повторил Шумахер с запальчивостью. — Не правда ли, сердце твое никогда не переменится к этому Орденеру Гульденлью?
Этель ответила, не задумываясь.
— Никогда.
Старик привлек ее к своей груди.
— Благодарю, дитя мое; по крайней мере ты наследуешь мою ненависть к ним, если не можешь наследовать почестей и богатства, отнятых ими. Слушай: они лишили твоего старого отца сана и знатности, взведя на эшафот, они бросили меня в темницу, подвергнув мучительной пытке, как бы для того, чтобы запятнать меня позором. Гнусные люди! Мне обязаны они могуществом, которым задавили меня! О! Да услышат меня силы небесные и земные, да будут прокляты мои враги и все их потомство!
Он помолчал минуту, затем обняв бедную, испуганную его проклятиями девушку, сказал:
— Но, Этель, моя единственная отрада и гордость, скажи мне, каким образом ты оказалась прозорливее меня? Каким образом открыла ты, что этот изменник носит самое ненавистное для меня имя, желчью вписанное в глубине моего сердца? Каким образом проведала ты эту тайну?
Она собиралась с силами, чтобы ответить, как вдруг дверь отворилась.
Какой то человек в черной одежде, с жезлом из черного дерева в руках, с стальной цепью на шее, показался на пороге двери, окруженный алебардщиками, тоже одетыми в черное.
— Что тебе нужно? — спросил узник с досадой и удивлением.
Незнакомец, не отвечая на вопрос и не смотря на Шумахера, развернул длинный пергамент с зеленой восковой печатью на шелковых шнурках и прочел громко:
— «Именем его величества, всемилостивейшего повелителя и государя нашего, короля Христиерна!
Повелеваем Шумахеру, государственному узнику королевской Мункгольмской крепости, и дочери его следовать за подателем сего указа».
Шумахер повторил свой вопрос:
— Что тебе нужно от меня?
Незнакомец невозмутимо принялся снова читать королевский указ.
— Довольно, — сказал старик.