Тит Ливий пишет [26, 19, 3–6]: «Сципион не только вызывал изумление своими истинными доблестями, но и с юношеских лет разными способами выставлял их напоказ, многое совершая пред толпою, побуждаемый или ночными видениями, или божественным внушением — либо потому, что и сам был в какой-то мере суеверен, либо чтобы его повеления и замыслы, как бы ниспосланные своего рода оракулом, выполнялись без промедления. Подготовляя к этому умы с самого начала, он с того времени, как надел мужскую тогу, никогда не совершал никакого общественного или частного дела, пока не сходит в Капитолий и, войдя в храм, не расположится и не проведет там некоторое время, большей частью в одиночестве, в уединении» (ср. также у Диона Касс., фрагм., 39, что, несомненно, восходит к Ливию [26, 196]). Этого обычая, добавляет Ливий, Сципион придерживался в течение всей своей жизни. Характеристика, данная Ливием, весьма уклончива: перед нами или чистый юноша, искренне верующий в богов и в божьи знамения, которые направляют всю его жизнь, или ловкий, холодный, циничный карьерист, умело эксплуатирующий религиозные чувства и суеверия толпы. Полибий считает необходимым опровергнуть рассказы о боговдохновенности Сципиона и объясняет его действия трезвым расчетом [10, 2, 12–13]. Впрочем, чем бы ни объяснялось поведение Сципиона, оно создавало ему в высшей степени благоприятную репутацию и, конечно, способствовало его стремительному продвижению к власти.
Особые «связи» Сципиона с богами привели в конце концов к возникновению слухов об его божественном происхождении. Рассказывали, что в спальне его матери часто видели змея, который при появлении людей скатывался с постели и исчезал с глаз [Ливий, 26, 19, 7; Знам, 49, 1], что Сципион — сын Юпитера [Знам., 49, 1–2; ср. у Диона Касс., фрагм., 39], и что, когда он по ночам отправлялся на Капитолий, собаки на него не лаяли. В биографиях Сципиона, составленных Гаем Оппием, современником Гая Юлия Цезаря, и Юлием Гитином, жившим во времена Августа, а также в других сочинениях, ему посвященных, рассказывалось, что мать будущего полководца долго считалась бесплодной и ее супруг потерял надежду иметь детей; внезапно обнаружилось, что в отсутствие мужа в ее спальне и на ее постели рядом с нею лежит огромный змей; те, кто это видел, перепугавшись, начали кричать, змей исчез, и разыскать его не удалось. Публий Корнелий Сципион-отец обратился к гаруспикам. Они ответили, что родится ребенок; несколько дней спустя женщина почувствовала себя беременной и на десятом месяце родила будущего победителя Ганнибала [Гелл., 6, 1, 2–4]. Уже Ливий [26, 19, 7] сравнивал это предание с аналогичной легендой о матери Александра Македонского, легендой «столь же суетной и баснословной». Авл. Геллий [6, 1, 1] также считает нужным подчеркнуть тождественность повествования об Олимпиаде, матери Александра Македонского, и о матери Сципиона.
Оставляя в стороне вопрос о том, как сам Ливий или его источник относились к данному рассказу (а отношение Ливия, очевидно, насмешливо-недоброжелательное, он явно не склонен верить всем этим разговорам), заметим следующее. Легенда должна была показать, что в лице Публия Корнелия Сципиона-сына миру явлен новый Александр, сын Юпитера, которому суждено свершить великие подвиги, завоевать вселенную, повергнуть ее к ногам Рима.
Как реагировал Ганнибал на назначение Сципиона командующим римскими войсками в Испании, источники не сообщают; судя по всему, он не придавал испанскому театру военных действий значения. По его мнению, все должны были решить будущие сражения на Апеннинах; появление на Пиренейском полуострове нового полководца, ничем пока себя не проявившего, никак не повлияло на действия Ганнибала.
Падение Капуи было далеко не единственной катастрофой, которую Ганнибалу пришлось пережить в этом труднейшем для него 211 г. Не меньшей силы удар римское правительство нанесло ему на Балканском полуострове, где, по-видимому, уже в 212 г. оно начало переговоры с руководителями Этолийского союза. Судьба Капуи, несомненно, произвела на этолийцев сильное впечатление; вскоре после ее захвата претор Марк Валерий Левин явился на специальное заседание этолийского совета и открыто предложил союз с Римом. Судьба Сиракуз и Капуи, говорил Левин (в изложении Тита Ливия), показывает, насколько успешно римляне ведут войну в Италии и Сицилии. От предков, продолжал он, римляне унаследовали обычай заботиться о союзниках, из коих одним они дали гражданские права, а других поставили в такие благоприятные условия, что те предпочитают быть скорее союзниками, нежели гражданами; положение этолийцев, которые первыми из заморских народов установят дружественные отношения с Римом, будет особенно почетным; в борьбе с Македонией Рим поддержит Этолийский союз, и, в частности, поможет ему вернуть Акарнанию. Слова Левина не встретили возражений. В пользу союза с Римом выступили стратег Этолийского союза Скопас и один из ведущих политических деятелей Доримах; главной приманкой, как подчеркивает Ливий, конечно, была Акарнания, то есть выход к Ионийскому морю. Римско-этолийский союз, по мысли Левина и Скопаса, должен был стать ядром мощной коалиции, которая со всех сторон окружила бы Македонию и сделала бы ее военно-политическое положение в высшей степени трудным. Этолийцы обязывались начать сухопутную войну против Филиппа V, а римляне — помочь им флотом не менее чем в 25 пентер (иначе говоря, всю тяжесть войны с Македонией римское правительство возлагало на этолийцев, а на себя брало только поддержку их действий с моря); все города с их домами и земля между Этолией и островом Керкирой должны были достаться этолийцам, а вся остальная добыча — римлянам; римляне обязались сделать так, чтобы Акарнания принадлежала этолийцам; если этолийцы заключат с Филиппом мир, то только с оговоркой, что македонский царь воздержится от военных действий против римлян, их союзников и подданных; в свою очередь, римское правительство обязывалось при заключении мира с Македонией установить, что Македония не имеет права вести войну против этолийцев и их союзников [Ливий, 26, 24].
Этолийцы немедленно по заключении этого договора выступили против Македонии, а Левин штурмом взял Закинф и, овладев двумя акарнанскими городами, передал их Этолий-скому союзу. Договор между Филиппом V и Ганнибалом после этого превратился в ничего не стоящий клочок пергамента. Окруженный со всех сторон врагами, Филипп V не мог теперь, даже если бы и хотел, вмешаться в италийские дела [Ливий, 26, 24–26].
Победы римлян на Сицилии и в Испании
Итак, кампания 210 г. начиналась для Ганнибала в неблагоприятных условиях. Правда, и в Риме продолжительная и разорительная война вызывала все более растущее недовольство народа. Говорили, что поля опустошены, что Италия истощена мобилизациями, что каждый год одна за другой гибнут армии, что оба консула — Левин и Марцелл — слишком воинственны и способны скорее посреди глубокого мира разжечь войну, чем во время войны дать государству хоть немного вздохнуть [Ливий, 26, 26]. Когда римскому правительству понадобилось мобилизовать новую партию гребцов и обеспечить им жалованье и консулы распорядились, чтобы и гребцов и деньги на их содержание доставляли частные лица в соответствии с их имущественным положением, в Риме начался такой ропот, что, замечает Ливий, для бунта не хватало только вождя. Огромная толпа, собравшаяся на форуме, яростно кричала консулам, что люди и так уже истощены податями и ничего не имеют, кроме голой и опустошенной земли; их дома сожгли враги, их рабов присвоило государство, то выкупая за ничтожную плату для несения военной службы, то приказывая отдавать их в качестве гребцов; все деньги истрачены на жалованье гребцам да на ежегодные подати; у кого ничего нет, у того ничего и не возьмешь; пусть продают их имущество, пусть отнимают свободу, а у них нет средств даже на выкуп [Ливий, 26, 35]. С большим трудом власти сумели успокоить недовольных, обязав сенаторов и всадников сдать почти все золото, серебро и медь в казну; вслед за этим добровольные или полудобровольные взносы сделали и остальные.
Однако положение Ганнибала было гораздо хуже. Армия его таяла; помощи ожидать было неоткуда. Падение Капуи заставило многих его «союзников» решиться на новую «измену» — теперь уже в пользу Рима. Так произошло, в частности, в Салапии, которая в свое время в числе Первых изменила Риму и установила союзнические отношения с карфагенянами. Город перешел на сторону римлян; карфагенский гарнизон — 500 нумидийских всадников — был почти полностью истреблен в уличном бою; сохранить жизнь удалось только 50 из них — все они оказались в плену. Гибель этого отряда была, по словам Ливия, для Ганнибала еще более тяжела, чем потеря Салапии: Ганнибал окончательно потерял свое превосходство в коннице. Но все же и утрата Салапии была для него чувствительным ударом, тем более что ее примеру могли последовать и другие [Ливий, 27, 1].