— Цензурный комитет, — представился он и достал из кармана карточку-жетон. — Где терминал?
— Верим, — сказал Кассин.
Цензурник протянул руку в сторону Пригорина, в которую консьерж суетливо вложил лист цветной бумаги. Подойдя к столу, представитель ЦК положил документ перед Кассиным.
— Слышь че, стукачина! — Брух окликнул Пригорина. — Тебе не системно теперь. Ходи-оглядывайся.
— Сам ходи — оглядывайся, — нервно воскликнул консьерж. — Вонючий предатель родины! — посмотрел на меня, на Кассина. — Предатели! Заговорщики!
Кассин снял очки и стал грызть дужку.
— Вам все понятно? — спросил цензурник.
— А как же ж? Забираете дело.
— И задержанных.
— И задержанных. Что же ж, баба с возу, кобыле — комфортно.
— Сожитель Шэлтер, — бросил цензурник. Я встал. — Пройдемте со мной.
Я подумал, что сейчас Анатольич запротестует, или что — чем Сеть не шутит? — Хельмут достанет автомат из-под куртки. Начали спасать, так продолжайте! Нет, они стыдливо отвернулись. Я поплелся за цэкашником.
На улице цензурник подошел к черному лимузину и открыл заднюю дверь.
— Садитесь.
— Даже не «присаживайтесь»? — пробормотал я, забираясь в лимузин.
Цензурник захлопнул дверь снаружи и быстрым шагом вернулся в здание опеки. На другом конце сиденья, в темноте, сидел мужчина. Он нажал кнопку на панели, опуская створки, отделяющие салон от водителя. Включается приглушенный свет. Вот она — дальняя память. Вот — ипостась сатаны, как со своей аватраки.
— Привет, Алек, — говорит друг детства Ермес Олимбаев.
— Кругом враги.
Молчим. Он постарел, Ермес. Забурел. Лимузин медленно движется.
— Нину Пиряеву помнишь, — роняет Ермес. — Которую солдаты насиловали. Взвод их был, целый взвод, — на меня он не смотрит, говорит, как с собой. — Их всех очень грязно убили в штрафбате. Все ликвидированы в короткое время.
Я должен спросить: кто? Но молчу.
— Спросишь, кто? — продолжает Ермес. — Я. Их убил я. Всех. Всех до единого.
Он поднимает глаза. Скрещение взглядов: высокомерно мессианского и моего — прибитого, усталого.
— Но Пашку я не убивал. Пашку, нашего Пашку! Нет.
— Твоя сотрудница обвинена, — говорю я.
Ермес кривится.
— Эксцесс исполнителя, она уже жестко наказана. Несоразмерно, не спорю, так ликвидируя Жанну, не вернешь никого. А я приказа не отдавал, и не отдал бы никогда, меня тогда в городе не было, и связи не имелось.… Веришь?
— Какая разница?
Ермес не ответил, достал телефон, нажал на экране, убрал телефон в карман.
— То, что меня обвинили, ты знал?
Ермес кивает.
— Алек, мы бы это прекратили, не сомневайся. Тебе ничего не грозило. Не в том плане, что мой человечек сознался бы, нашли выход, до трибунала твое дело никогда не дошло бы. Только ты следствие частное начал — зачем? Мне звонил неоднократно, в офис приходил, ситуация вышла из-под контроля. Анна-вдова еще, и на полигоне это же ты был? Не отрицай, сам осложнил все.
— Теперь-то, что от меня нужно?
Я догадываюсь, но пусть он вслух произнесет.
— Петкович очень полезный боец, — говорит Ермес. — Клауфил, преданный государственной власти… что ты хмыкаешь? Да, она предана Госпрому и мне, — Ермес придвигается ближе. — Мне лично. Но за Пашку! Я ее уничтожу. Хочешь, вам с Анной отдам? Она поплатится. Но это позже, сейчас она нужна. У нас впереди сложные времена.
Это война у вас называется «сложные времена»?! Или атака опеки на Госпром? Скорее всего, второе, что им война? Скажу тебе так:
— У моих любимых англосаксов был один мифический герой. Доктор Уотсон его звали. Он говорил: «можно украсть миллион, отравить богатого дядюшку из-за наследства, но как понять высокопоставленного негодяя, который из глупой спеси толкает свой народ к войне?».
Зампред Олимбаев долго смотрит на меня, мысленно сопоставляя факты. Наконец говорит:
— У коллег из опеки говно в жопе не держится. Я так понимаю, ты многое знаешь. И готов нас презирать, а консьержей считать спасителями отечества, или кем? Госпром — бесчеловечные злодеи, людоеды, а эти — за мир. Так ты думаешь?
— Это из ряда вон! Подрыв, провокация. Убить тысячи своих, чтобы руки развязать и убить еще больше чужих. У меня в голове не укладывается. Это людоедство бесконечное, ужас бредовый.
Ермес распечатал и бросил в рот никотиновую жвачку.