Возле школьного крыльца в кулачок курили старшеклассники, двери охраняла лично завуч (массивный охранник играл роль денщика, это читалось на морде), буквы над входом «образовательный офис» горели приветливо-призывной позолотой. На ступеньках Норма приличия ради отлепилась от Борьки и взяла меня под руку. Давид решительно шагал к школьным дверям, он был на пороге актерского взлета. Сегодня мой парень сверкнет!
Красный огонек на турникете от руки Давида забульчил зеленой стрелкой. Сын повернулся ко мне, мотнул головой, улыбнулся и…
— Извините! — крикнула завуч. — Извините! — она нажала кнопку и турникет заблокировался.
Борька отодвинул меня плечом и насмешливо спросил что-то, я не расслышал — тяжкая догадка оглушила.
— Дава, — сказала Анна-завуч. — Ты не играешь сегодня. В спектакле не участвуешь. Вам лучше уйти.
— Почему?! — рычу я, но на меня не обращают внимания.
Давид медленно кладет руку на затылок, вздыбились вихры.
— Как же?.. — говорит ребенок.
Норма незаметно оказалась на приличном расстоянии от меня.
— Что случилось?
— В чем дело? — вторит матери Борис.
Анна-завуч смотрит на охранника, словно ища поддержки.
— Нельзя, э, — выдает он. Если и поддержал, то неэффективно.
Норма начинает заводится, а Дава склонил голову, как скворец под крыло, и детская мольба: «Я репетировал…. Я же наизусть…Как это?..».
— Глеб Полуэктов заменит Ральфа, — говорит завуч. — То есть… может, в другой раз когда-нибудь.
— Я очень хорошо учил, — всхлипывает мальчишка мой.
Борька развернулся и ушел вниз по крыльцу. Дава дрогнул, как на ветру. Вихры на голове поникли.
Завуч повторяет Норме:
— Вам лучше уйти. После предательской публикации участие в патриотической пьесе, сам понимаете.
— Он ребенок, — скулит Норма.
— Сын за отца не отвечает, — говорю я.
— В клауфилизме — отвечает. Решайте вопрос в верхах, а мы не можем позволить, — обрубает Анна-завуч.
— Он так ждал, так ждал… — причитает Норма.
Я плетусь обратно к машине, навстречу — нарядные школьники с родителями, дедушками. Идут на премьеру. Мы — обратно. Я — изгой. Норма бросает во взмокшую спину глухие упреки, не отвечаю. Сказать тут нечего.
Кажется, другие теслы на парковке старались встать подальше от моей.
Дава сел на заднее, Борька говорит:
— Ну давай, отец, закурим. Похабно получилось.
Норма в машине — нет, чтоб успокоить — накручивает мелкого (я вижу, как она тычет в меня пальцем), Дава же сложил руки мертвецом и замер, как языческий божок.
— Поехали, — Борька затушил окурок в горло урны, сам сел за руль. В дороге подробно молчали.
Скандал начался на парковке Гапландии. Норма… Слова — чепуха, хватает вычурной брезгливости в глазах… и вся моя мерзостность… презренная измена… помойное ведро … операционный шов кармана разошелся, под подкладкой всемирная подлость, скрученная в блистер кодеина… и твердым углом грандиозная низость — ублюдство делать, что думаешь.
Возможно, напраслину возвожу, но сдается мне: Норма зла не обидой ребенка, а крушением перспектив звездно-актерского всполоха.
— Да, — отвечаю на крайний упрек. — О детях я не подумал.
Кстати, где они? Борис прохаживается возле въезда, а Дава присоединился к соседским ребятишкам — забавляются.
— Я не знаю, что я сделаю! — Норма бьет ладошкой по капоту теслы.
— Развода я не дам, — обещаю неуверенно. То есть уверенно, но не твердо. Вернее, твердо обещаю, но кто его знает?
Дворовая собака пробежала мимо. Старый знакомый. Тебе хорошо — клауфилизма не знаешь, политикой не занимаешься, мозг не выносит никто в сраных семейных разборках.
Дети зовут собачку: «Шарик, Шарик, иди сюда». Собака трусит к ребятишкам. «Маленький! Шарик… дай лапу… молодец, Шарик хороший».
— Я все исправлю, — говорю Норме.
Сам смотрю на детей. Жена не верит.
— Как ты исправишь? Как?! Ты нарушил не идею, не общественный курс — в этом каются, их прощают. Ты всех подставил. Давида! Это клеймо на всю жизнь… на годы. Ты отрекся от человейника. Не знал, что бывает с такими авторами? Знал! Ты от предков открестился, от детей отказался.
Не отказывался я! Вон они оба. Мои! Борис — креативно грешный, но славный парень. Маленький Дава гладит собаку… Нет, не гладит!