«Официально разрешенные Его превосходительством С.-Петербургским градоначальником еще в конце прошлого года общие собрания петербургских фабрично-заводских рабочих для выяснения и разумно-трезвого обсуждения последними своих нужд… в настоящее время вылились в своеобразную и, по-видимому, довольно симпатичную чайную-клуб…»
Помимо деловой части, интересны те фрагменты доклада, в которых речь заходит о «руководящей коренной идее» собраний:
«Сущность ее… заключается в постепенном и осмотрительном, но неуклонном созидании среди фабрично-заводских рабочих разумного и благожелательного элемента с русским самосознанием, который, добиваясь мирным законным путем действительного улучшения в духовном и материальном быту рабочих, не поступался бы драгоценным достоянием нашего отечества — коренными русскими началами, не продавал бы последних за чечевичную похлебку врагам России». Эта деятельность противопоставляется проискам «мнимых благожелателей нашей родины и в частности — рабочих, между прочим, большею частью не русского происхождения».
Гапон умело использует официозно-националистическую фразеологию, апеллирует к убеждениям и предубеждениям собеседников. Не так уж важно, что как раз Лопухину эти убеждения и предубеждения были совершенно чужды. Лично директор Департамента полиции мог быть либералом и европейцем, а по должности обязан был опираться на «благожелательный элемент с русским самосознанием».
А Гапон? Были ли с его стороны эти риторические упражнения чистой демагогией? И да и нет. Разумеется, с Карелиным или с Маней Вильбушевич он говорил другое и другим языком. Скорее всего, никакие глобальные политические идеи Гапона в тот момент не волновали. Его задачей было создать легальную независимую рабочую организацию. С ним, Гапоном, во главе — это молчаливо подразумевалось. Ради этого стоило проявить некоторую эластичность. Другое дело, что, говоря что бы то ни было, отец Георгий сам вдохновлялся своими словами, отождествлялся с ними.
И, конечно, революционером в 1903 году он не был, деятельность революционных партий в целом скорее не одобрял. Если бы его спросили, что он имеет в виду под «коренными русскими началами», то он, вероятно, ответил бы, что речь идет об идее самодержавия-арбитра, о царе, заключающем союз с народом через голову чиновничества. По Хомякову. По Тихомирову. Но мы знаем, что Зубатову удалось увлечь этими идеями и некоторых евреев. Довольно многочисленные сторонники их были, конечно, и среди других российских инородцев. Тогда. В 1903 году. Полтора-два года спустя — уже нет.
От общих слов Гапон переходит к вещам более конкретным. Необходимо было убедить начальство, что неудача зубатовских затей не доказывает порочности проекта. Точнее, что порочность проекта — не в том, в чем склонны были усматривать ее чиновники. «Если правительственная (полицейская) власть якобы искусственно действительно вызвала своеобразное рабочее движение (например, в Москве), то в этом случае она сыграла только роль курицы, пробивающей скорлупу яйца, в котором уже сформировался цыпленок…» Но из-за прямой полицейской опеки дело в Москве приобрело «шумно-показной характер». Зубатов и его помощники принялись организовывать многолюдные союзы, «не образовав кружка преданных идее и уразумевших ее людей». В обществе, подчеркивает Гапон, «все еще существует облако предубеждений против полиции». А значит, «полиция для пользы дела, приняв на себя даже роль ревнивого наблюдателя и строгого контролера, должна отойти в сторону, уступив место общественной самодеятельности…».
Еще раньше Гапон докладывал о своей чайной Клейгельсу. Тот принял его и был с ним весьма любезен, обсуждал, в частности, устав «Собрания». Удостоился Гапон аудиенции и у Лопухина. Начальник Департамента полиции так далеко пошел в своем благоволении, что распорядился выделить «Собранию» 60 рублей на формирование библиотеки — с распоряжением подписываться только на консервативные газеты. Книги, разумеется, тоже должны были соответствовать критериям благонамеренности — но закупку их доверили самому Гапону. И пусть Гапон наивно уверял своих читателей, что принял полицейские деньги «с отвращением», это едва ли верно передает его чувства в 1903 году. Ему поверили! У него были основания для торжества.
Доверяй, но проверяй. Полицейские филеры посещали собрания в чайной и в районах и представляли отчеты. Ничего неожиданного и крамольного: обсуждали хранение средств, полученных от взносов, распределение прибыли чайной-клуба, выдачу пособий, работу музыкального и певческого кружков. «Несколько рабочих вышли на задний двор и начали упражняться в водкопитии (принесли с собой). Неблаговидный поступок был доведен до сведения общего собрания и подвергся порицанию».