Ветер распахивает окно, пытается выдернуть запрыгавшую занавеску.
Ууввууу – несется по квартире. Падает банка с хурмой, кружится по полу, извергая мокрую землю. Задыхается газовая горелка, гаснет.
Зебуниссо борется в темноте с рамой, тарахтит шпингалетом.
Арахна проходит через Залу. “И кораблик подгоняет”. Фарида, уже без страшной утренней помады, ведет ее за руку. Перед черной прямоугольной дырой в спальню Фарида обнимает Арахну, поблескивая в темноте заколкой:
– А не стыдись… Все как муж-жена делай. А скор все равно Конец
Света, то2чны сведения, проверены. Потом покажу. И четырь всадника.
Все по полн-программе. И настоящ дракон будет. Стыдиться не над.
Фариде, похоже, хотелось еще раз прижаться своим плоским, как скрижаль, телом к дрожащей Арахне, но, передумав, ограничилась быстрым склизким поцелуем. И засмеялась, вталкивая Арахну в пыльное нутро спальни.
Из темноты на нее, голую, смотрели два маленьких красных глазка.
Две тлеющие соломинки индийских благовоний (откуда они завелись в этой скудной квартире?). Воздух волнами наполняла ритуальная горечь.
Арахна опустилась на пол и стала ледяными пальцами искать своего супруга.
Где-то внизу, у корней дома, по шамкающей глине проехала машина, протащив по потолку спальни световой послед. Перед Арахной выросли лежащий на узком пружинном матрасе Иоан Аркадьевич, запеленатый по самое горло в простыню, и еще одна седая фигура в углу. Когда глаз приспособился к темноте, Арахна разглядела в этой фигуре хранительницу хурмы, Софью Олеговну; в руках у нее помещался кулек со спящим младенцем, которого Арахна тоже, кажется, узнала: ей показывали его, хнычущего, днем, и говорили: “Анна Иоановна”.
Старуха и младенец спали одинаковым молчаливым сном.
Арахна дотронулась до Иоана Аркадьевича – и отдернула руку.
Он тоже спал .
– З-здравствуйте – п-приехали, – сказала Арахна самой себе.
Нет, ее на кухне предупреждали. Она слушала как-то рассеянно, усьма щипала.
Арахна склонилась над Иоаном Аркадьевичем. Нанесла, как акварелист на влажную бумагу, первый мазок-поцелуй. Второй.
Сильней.
Сон Иоана Аркадьевича был крепок и нерушим.
Только уголки губ полезли куда-то вверх и замерли в разбалованной улыбке.
– Не п-притворяйтесь… – попыталась угрожать Арахна.
Пробралась тонкой рукой под простыню, в которую был окуклен Иоан
Аркадьевич.
Под простыней руку встретило размякшее, доброе тело безнадежно спящего человека.
Сквозь античные складки простыни смышленая, попрошаячья ладонь
Арахны пробиралась все ниже…
– Стоп, – радостно закусила губу Арахна; рука замерла, а затем рывком распеленала Иоана Аркадьевича. – Сто-оп.
Услышав привычное стрекотание пружин, Фарида отняла ухо от двери.
Села на пол. Встала. Снова села. Нащупала рядом с собой футляр со скрипочкой Алконоста.
Спальня ныла, вздыхала и ухала; Фарида за дверью, сдавив раздвоенным подбородком скрипку, бесшумно и исступленно махала над ней смычком.
– А-а! – Иоан Аркадьевич сжимал во сне Арахну.
– Д-да, да… спи, – задыхалась Арахна, проваливаясь в новую огненную пустоту.
Просыпался и засыпал младенец Анна Иоановна; Софья Олеговна кормила ее своей ветхой грудью, в которой, следовательно, имелось молоко.
Фарида за дверью уже не изображала безмолвный скрипичный концерт, а сидела смирно и ждала, когда новенькая почувствует голос совести и даст другим (Фариде, сегодня ее очередь) доклевать оставшиеся после нее крохи Эроса.
За окном, еще темным, уже угадывается раннее утро. Фарида засыпает как раз за пять минут до того, как из спальни выходит растрепанной тенью Арахна. Колючий платок охватывает ее узкие бедра, но она не чувствует его уколов. Глядя на раскиданные по всему линолеуму гаремные тела, она прислоняется спиной к косяку и начинает смеяться.
Зажимает холодными пальцами себе рот, чтобы не разбудить все это спящее собрание; хохот душит ее.
– А-а, – бредит из спальни Иоан Аркадьевич.
Смех душит, разрывает Арахну, она, трясясь, сползает вниз по косяку.
И засыпает, голая, на полусмехе.
Арахна открыла глаза и улыбнулась. Себе. Больше улыбаться было некому – над ней нависло предгрозовое лицо Фариды.
Подумав и потянувшись, Арахна выдала улыбку-аванс и Фариде. Та стала еще чернее.
– Улыбаешься, сестра. А подсчитаем. Во-первых, довела Иоана
Аркадьевича, он встал сегодня разбитый, вместо счастливого. Чай не мог пить. Во-вторых. О других тож, между проч, думать надо! Когда на тебя усьму тратили – что сказали? Другим тоже постель для здоровья над. А ты как вавилонская блудница, которая на разн дорогах свои ноги раздвигала. Другие – не люди? А в-четвертых…
Арахна, приподнявшись, быстро обняла Фариду и поцеловала ее гневные губы, из которых вот-вот должно было выкатиться и в-пятых, и в-шестых.
Фарида онемела.
Арахна оплела бывшую миссионершу своими тонкими руками, прижалась
(она все еще была не одета – это Фарида собиралась ей поставить на вид “в-восьмых”), вдавливаясь в ее плоское тело, и всучила еще несколько хулиганских поцелуев.
– М-мне хорошо, Фаридочка! Солнце-т-т-то какое, с-солнце. К-кофе хочу.
Вся Зала, включая Первую Жену, вынырнувшую из квадратного телеомута, опешив, наблюдала за этой сценой.
Лавируя между подушками и матрасами и – что для лавирования было совсем не нужно – качая бедрами в черном с розами платке, Арахна прошла через Залу на кухню.
– Сестра, нет там у нас кофе, нет! – закричала ей вслед Марта
Некрасовна.
– Артисткя, – философски заметила Зебуниссо.
Фарида бормотала:
– Явление Жены, сладкой, как мед, и горькой… как звезда-полынь.
Все опять сходится.
– Ля-ля, – пела из кухни Арахна.
Остаток дня Арахна вела себя порядочно, кофе не клянчила и даже просмотрела голову Гули Маленькой, в которой подозревали вшей.
Паразитов, слава тебе, не нашли. Но Гуля все равно заплакала:
– У тети Арахны в сумке шоколадка!
– Ах, какая тетя нехорошая, – ответили ей, – шоколадку прячет.
Иоан Аркадьевич, плача от вечернего ветра, вышел из “Хамзы”; подумал об Арахне.
Утром, уходя за данью, он оставил ее спящей. Распласталась в дверном проеме, бледная, с улыбкой, расхристанная. Нагнулся и расправил на ней сбившийся в жгут платок, прикрыв распахнутые бедра.
…Очнулся возле торговцев. Цветы – гладиолусы – стояли под полиэтиленовыми колпаками. В каждом колпаке желтела свечка, видимо, как-то согревая продрогшие стебли. Цветочный ряд завершался розами.
– “Черный принц” есть! – закричали Иоану Аркадьевичу, и сообщили цену.
– Да, да, сейчас, – успокоил он торговцев и зашагал, размахивая руками, прочь от цветов.
День был холодный и неденежный. Заплатили только за двух реализованных на Броде уродов, причем за одного расплатились жетонами для метро и парочкой телефонных.
Наткнувшись взглядом на телефон-автомат, Иоан Аркадьевич нащупал в кармане один трудовой жетон.
Позвонить матери. И рассказать ей, обязательно рассказать, что видел сон из детства: он входит в гараж, и это, наверное, к чему-то. Что она на это скажет (кроме того, что испугается)?
Выстуженная трубка касается уха.
Или не рассказывать? “Алло. Мама?” А голос матери уже выплескивается из трубки: “Иоан? Иоан, ты? Что случилось? А? Опять деньги? Деньги опять нужны, говорю? Опять твоим гадючкам денег, говорю, не хватает, совести нету? А Марте Никрасовне лично напомни, что она мне еще в феврале, у меня записано, обещала рецептик один… Алё?”
Он слушает и вешает трубку.
С матерью поговоришь – и на душе легче.
Только ухо вот замерзло от разговора. “Черный принц”?
Иоан Аркадьевич протягивает полученные за урода деньги.
– Почему не торгуетесь? – укоризненно говорит продавец, пряча купюры.
“Идет! Идет!” – кричали изнутри дети.