— От души рад твоему успеху. Учиться надо. Пошлем, обязательно пошлем на учебу.
— Я давно мечтаю об этом.
— Вот и мечта твоя сбудется.
— Спасибо, товарищ комиссар.
Аксанов болел, когда проходило заседание полкового партийного бюро, обсуждавшее вопрос о подготовке к чистке партии, а затем доклад Шаева о политико-моральном состоянии. По отзывам Светаева такого жгучего заседания еще не было. Забежав проведать товарища, он рассказывал:
— Событие надвигается большое. По утвержденному плану должны пройти партийные и комсомольские собрания во всех подразделениях.
— Жарко тебе будет, Федор, широко придется освещать ход чистки… — отозвался Андрей.
Ласточкин вернулся с заседания партбюро подавленный и задумчивый. Его настроение не ускользнуло от внимательного Аксанова. Он уже догадывался, что могло произойти на заседании. Светаеву не хотелось первому начинать говорить об этом, а Ласточкин насупился и не знал, как рассказывать о себе. Было больно и стыдно выворачивать еще раз наизнанку душу, говорить о том, что больше всего волновало и беспокоило его в отношениях с Ядвигой.
— Комиссар проработал? — спросил встревоженный Андрей. — Что молчите? Да?
Светаев кивнул головой в сторону Ласточкина: мол, пусть говорит сам.
— Ну-у? — требовательно настаивал Аксанов. — Говори.
— Тяжело. Донжуаном назвал комиссар, — выдавил Ласточкин. — А донжуан ли я? Какой-то подлец написал анонимку: Зарецкий, мол, за семафор, а жена его с Ласточкиным схлестнулась. Любовь втроем. Какую-то медвежью свадьбу приплел для пущей красноречивости. А кто поглубже заглянул в наши души с Ядвигой, поговорил со мной? Донжуанство это или настоящее чувство, любовь? Ведь я живой человек, что я поделаю с собой? Нравится Ядвига мне, — он нервно расстегнул гимнастерку, обнажил грудь, — тут она застряла, тут вот, — и постучал в нее кулаком. — Что ж, казнить меня теперь надо, распятье устраивать?
Друзья, оглушенные его словами, молчали.
— Да-а! — протянул Светаев.
— Чужая душа — потемки, — поддакнул Аксанов. — А все же нехорошо у тебя получилось, Николай.
— Видели, на ваших глазах свершалось, — наступал Ласточкин, — а теперь блюстителями моральной чистоты стали!
— Ну-ну! — строго и сердито произнес Светаев. — Смотри, какой храбрец! Тут наступаешь, а на заседании бюро, когда спросили в упор, как относишься к анонимке, смалодушничал, ничего не сказал о своих отношениях с Зарецкой. Струсил, выходит, а? Как страус, голову под крыло? Правильно назвал тебя комиссар донжуаном. Любишь — доказал бы там. Шкуру снимать не стали бы. Заварил кашу сам, а теперь расхлебывай ее сообща, — Федор несколько раз чиркнул спичкой о коробку, чтобы прикурить папироску с изжеванным мундштуком, но спичка сломалась от сильного нажима. — А ты думаешь, мне легко и тут не свербит? — Светаев тоже поколотил себя кулаком в грудь. — Да, я вдвойне за тебя мучаюсь, совесть моя тоже не совсем чиста. Скоро возвращается Зарецкий — прекращай все, выбрось дурь из головы.
Ласточкин вскочил, как ужаленный. Лицо его покрылось пунцовыми пятнами.
— Поздно! Не дурь в голове, Федор, — сказал он с нажимом, — а боль в сердце, поймите…
Светаев смял папироску, бросил ее в угол комнаты.
— Понять — это еще не значит простить тебя, такое не прощается. Исправляй добропорядочным поведением.
Ласточкин вскинул голову.
— Я не прошу прощения, и не вижу своего преступления Разложение семьи готовы приписать мне, а семьи-то там нет! Она давно распалась, развалилась. Зарецкие не живут семьей, а только под одной крышей, если вы хотите знать правду. Ну, вот и судите теперь меня за разложение семьи…
Он стал нервно потеребливать около бородавки на подбородке реденькие волосы, оставшиеся не выбритыми, и тоскливым взглядом обвел товарищей.
— Обстановка осложняется, — неопределенно произнес Аксанов. — Ну, а что же ты думаешь сделать, когда вернется комбат?
— Перчатку в наше время не бросают в лицо, а то я первым бросил бы ее.
— Тоже мне, купринский герой! — ехидно заметил Светаев. — Тебя серьезно спрашивает Андрей.
— Я серьезно и отвечаю, — глаза его горели. — Не прощения же мне просить.
— Шалый ты человек, Колька. У тебя язык наперед ума рыщет, — и Андрей отрешенно махнул рукой.
— Ты скажи нам начистоту, как друзьям: серьезно ли это? Надо все решить, — с жаром произнес Светаев, — а то мы закрутим это дело так, что тебе будет тошно.