Я ходила по дому как душа неприкаянная; нигде места себе найти не могла. Перебрала охапку одежды — всё требовалось перестирать: полы были грязные; проверила другие личные вещи — пропала розовая губная помада и шейный платок из цветастого атласа. Хорошо, что я папку с документами и банковской картой спрятала в надежное место — хоть это меня порадовало. После того, как кто-то рылся в моих вещах, я решила, что не оставлю впредь посторонних без присмотра, даже если с виду они будут как божьи одуванчики. О пропаже платка и помады я не стала заявлять в полицию. Надо было всё-таки заявить, но, как говорится, умная мысля приходит опосля, и о пропаже я рассказала лишь Хосе Игнасио и Лилии.
Перед работой Хосе Игнасио зашел проверить, как я. Утром я уже и не верила, что вечером мы жарко целовались и что я мечтала уснуть, летая в розовых облаках, а уснула, словно проваливаясь в черную дыру, поглощающую весь оптимизм, наэлектризованное спокойствие и весеннюю романтику. Мы недолго постояли на крыльце. Хосе Игнасио со смущенным видом поцеловал меня в губы; при свете дня я видела румянец на его гладко выбритых щеках. На мгновение я подумала, что уехала бы с ним куда угодно, далеко-далеко, где нет Намистиных, живущих как в мыльном сериале: любовники, любовницы, сплетни и к тому же убийства. Я закрыла глаза, и меня охватил трепет перед несдержанной силой нахлынувшего чувства. Как бурная река этот поток вымыл из моей головы тяжелые, словно камни, мысли, болотную зелень, и осталась лишь слабость, легкая и приятная как воздушный зефир. Я увлекла Хосе Игнасио в коридор, чтобы никто не подглядывал за нами, и сама впервые за два года проявила инициативу — я пила его поцелуи как сладкий нектар, и меня ничто не останавливало. Это был кипящий вихрь страсти, порожденной тысячами ночей воздержания; вихрь, срывающий крыши и лепестки бульдонежей; вихрь, в котором черное сливалось с белым и буйствовало разноцветьем полевых цветов.
Хосе Игнасио шептал мне признания в любви с юношеским пылом. Это было лучшее лекарство от моих недугов. За пять минут я снова обрела силу и уверенность, ко мне вернулась радость и азарт перед неизвестностью. Хосе Игнасио зарядил меня энергией как электрический ток гальванические элементы.
— Беги на работу, — сказала я, уловив неприветливое рычание Дружка во дворе, — кто-то идёт.
Хосе Игнасио поглядел на меня пристальным взглядом, полным протеста, но сдался, блаженно опустив ресницы:
— Обещай, что уедешь со мной! — умолял он с ребяческой наивностью.
Я погладила его по щеке; его губы покрыли поцелуями мою ладонь. Он неуверенно опустил голову, глядя на меня распахнутыми заклинающими глазами. В расширенных зрачках таилась глубокая душевная рана, чернее вороньего крыла, чернее самой черной ночи на Земле.
— Давай посмотрим, что принесёт нам время, — ответила я, отрезвев, — не будем загадывать, ладно?
Лицо Хосе Игнасио вдруг сделалось смешным как у обиженного ребенка:
— Что мне сделать, чтобы ты согласилась?
— Ничего. Просто будь собой!
Mordu de chien un de chat, c'est toujours la bête du à quatre pattes
Хрен редьки не слаще. (Какой палец не укуси, все больно).
Я открыла дверь. На крыльцо как раз поднялась Лилия Оливер. Её выписали из больницы, и она первым делом пришла ко мне, но принесла с собой дурные вести:
— Пастух сегодня с дыркой голове в канаве, что напротив сельсовета, нашел разутого, в заштопанном носке пропойцу Вислюкова на рассвете.
— Убили Яна?
В моей душе опять переполох. Хосе Игнасио мгновенно изменился в лице. На нём попеременно оставляли отпечатки удивление, жалость, непонимание, подозрительность и тревога. Все эти же чувства поочередно нахлынули и на меня, как холодные морские волны на горячие прибрежные камни. Эти неистовые высоченные волны вдавливали меня в пол, но я отчаянно сопротивлялась:
— Не может быть! — закричала я в ужасе. — Что же это творится такое?
— Злого джина из лампы старинной будто выпустил некий шельмец; или шельма готовит на ветках крапивы приворотное зелье из мертвых сердец.
Голос Лилии тягучий и приглушенный взбудораживал до дрожи в коленях. Хосе Игнасио будто спросонья смотрел на неё с недоумением:
— Какая гадость! — заговорил он взволнованно. — Да расскажи же нормальным языком, что произошло!