— …Лестницу, лестницу ставьте! — командовала из окна молодая женщина. — Вот так! Да не взбирайтесь втроем, здесь и двоих довольно. Теперь подавайте воду!..
Внушительный брандмейстер в отливающей золотом каске злился:
— Сударыня, на пожаре я распоряжаюсь!..
Получилось удивительно нелепо: квартира пострадала от огня, вещи пришлось перетащить в соседнюю, а разобрать их даже времени не нашлось — утром надо было бежать на экзамен.
Надежда Михайловна волновалась: все-таки полночи не спала, командовала пожарными, спасала имущество — было от чего позабыть все, что учила. Но, несмотря на происшествие, экзамен сдала благополучно. А когда сдала, почувствовала себя такой усталой, что не захотела возвращаться в неубранную, заставленную прокопченными, подмокшими вещами комнату. Махнула на все рукой и отправилась ночевать к родным.
Домой приехала лишь на следующий день. Отворила тихо дверь. На краешке незастеленной, стоявшей посреди комнаты постели примостился какой-то человек. Уткнулся в поднятую, видно, с пола, растрепанную книгу без переплета. Надежда Михайловна пригляделась — перехватило дыхание. Уйти?
— Всеволод Михайлович!
— Надя, голубчик!
Взялись за руки. И словно не было этих долгих безнадежных месяцев.
— Почему ты не писал?
— Я не мог. Я хотел тебя видеть…
Она вспомнила, как примчалась из Петербурга в Харьков, вспомнила бесконечные глухие стены Сабуровой дачи, за которые ей так и не удалось проникнуть, — Всеволоду было тогда совсем плохо.
— Я хотел тебя видеть…
Они виделись позже, когда его перевели в петербургскую лечебницу доктора Фрея. Она смотрела на него и говорила ему о любви, а он грустил и плакал, точно не замечая ее. Она думала: «Не утешает его моя любовь. Значит, не любит».
— Я хотел тебя видеть…
Лил дождь. Его увозили домой. У двери вагона она сказала: «Не мучь себя никакими обязательствами. Если захочешь, напиши мне». Он кивнул.
— Почему ты не писал? Я ждала…
Он вспомнил, как боялся положить перед собой лист бумаги, взять в руки перо.
— Я ждала…
Его вопросы о ней окружающие топили в холодных вестях: говорят-де, что он ей не нужен, что даже упоминать о нем она запретила.
— Я ждала…
Ну конечно, ждала! Он смотрит ей в глаза. Ее глазам он верит во сто крат больше, чем обдуманным фразам других людей.
— Как все хорошо! Вот я и нашел тебя!
— Я уезжаю. Вот только экзамены сдам. Поеду на Волгу, в маленькую больничку — попрактиковать, поработать около больных.
— Ты останешься!
— Я поеду. Ненадолго, всего на четыре месяца.
— А я?
— Ты будешь ждать…
…Он ждал. Писал ей о своей любви. Она отвечала сдержанно: настрадалась от сомнений за время его молчания и боялась снова отдаться большому чувству.
Он ждал.
«Милая моя голубка, чем больше я о тебе думаю, тем больше чувствую себя виноватым перед тобою и тем больше люблю тебя».
«Вспомни, что я в этом большом Питере совсем, совсем один».
«…Все острее и острее делается во мне чувство скуки и пустоты без тебя».
«Голубушка моя, пожалей меня, пришли несколько слов!»
…Они обвенчались в начале следующего, 1883 года. Гаршин с любовью отмечал каждый месяц своего счастья.
«Послезавтра минет полгода, как мы обвенчались, и эти полгода — самые счастливые дни моей жизни…»
«Вот одиннадцатый месяц, как мы обвенчались Всегда буду помнить этот год с благодарностью богу и судьбе».
И еще через два месяца: «…Теперь, как никогда, вижу, как хорошо я сделал, женившись на Наде».
Гаршин был счастлив с Надеждой Михайловной пять лет. Всю жизнь.
«Я не был в Петербурге почти три года. Странное волнение охватило меня, когда поезд…»
Первый фельетон из цикла «Петербургские письма» появился в харьковской газете «Южный край» 2 июня 1882 года.
Писатель Гаршин, видно, и в самом деле сильно соскучился по Петербургу. Иначе зачем бы ему предпосылать занимательному рассказу о дачном сезоне и о «приятеле своем», вездесущем чиновнике Иване Ивановиче, нечто вроде «слова» о граде Петровом. Сделав подобное заключение, харьковский «проницательный читатель» пропускал скучное предисловие и переходил непосредственно к описанию петербургских дач и многочисленных знакомств Ивана Ивановича. И зря! В предисловии этом — вся суть!