И, тонко улыбнувшись, он откинулся на спинку стула, оценивая по моему лицу произведенный его последней фразой эффект. Но я сидел как египетский сфинкс на невской набережной — молча и прямо.
— Ну вот, а теперь поглядим на твои карты. Прямо скажем, ни тузов, ни козырей у тебя, Медведь, нетути. За взлом заводской кассы тебе, учитывая твои прошлые концерты, светит минимум десятка! А за листовое золото, похищенное из сейфа секретного военного завода, милый ты мой, грозит кое-что посерьезнее. Поскольку наша партия отменила смертную казнь, то ждет тебя по меньшей мере четвертной на никелевых рудниках в Норильске, а это, как ты сам понимаешь, чахотка года через три, кровохарканье и бесславная смерть в муках адских. Скажу честно, Медведь, ведь никто не станет себя утруждать проводить дотошное следствие, доказывать твою вину… Подельник твой Гвоздь, правда, из города скрылся. Но письменное признание Владимира Спиридонова, полученное не без усилий, правда, у нас уже имеется, приколото к делу. Так что не то что следствия — даже суда не будет. Понял? Особая тройка рассмотрит твое дело, впаяют тебе двадцать пять в Норильске — это стопроцентная гарантия!
Я сижу молчу, хотя скрежещу зубами. Так вот ведь, что имел в виду умирающий Славик Самуйлов. Вот оно, подкатило. Андрей Андреевич перегнулся через стол и почти зашептал:
— Время ты выбрал довольно неудачное, Георгий Иванович, для своей казанской гастроли. Да оно и понятно: откуда вам, ворам, людям свободной, беззаботной профессии, знать про колебания партийной линии в стране. Так вот что я тебе скажу, Медведь, это раньше ты свободно куролесил по недогляду Генриха Ягоды, а нынче у нас наркомвнудел Николай Иванович Ежов, о чем тебе, должно быть, известно… С товарищем Ежовым шутки плохи! По его секретному постановлению всю гнилую «ягодовщину» приказано из наших рядов искоренить. И хотя товарищ нарком объявил новый этап борьбы с политическими врагами советской власти, про вас, бывших зэков, никто не забыл: как косили вас раньше, так и будут косить и табунами гнать по этапу… — И он снова отклонился назад, хрустнув суставами сцепленных пальцев. — А тебе, гляди-ка, предлагается не лагерь, а сотрудничество с органами и свобода!
Я криво усмехнулся, представив, как бы мои кореша отреагировали на такую шутку, что ко мне лубянский опер в друганы записывается. Но тем не менее откровения Рогожкина про моих казанских подельников, да еще и про стос на Соловках сильно меня озадачили. Выходит, энкавэдэ за мной и впрямь пристальный пригляд установил, да не со вчерашнего дня!
— Молчишь? — надувшись, точно обиженный школьник, заговорил лубянский опер: мол, я-то к тебе со всей душой, дружбу предлагаю, а ты, вор поганый, еще и выкобениваешься. — Не хочешь по-хорошему, да? Неужели же ты так ничего и не понял, а, Георгий?
Я решил не раздражать Рогожкина молчанием, так как хотел поподробнее вызнать у него, что же такое ему про меня известно и, главное, от каких шептунов. Да и чего же, собственно, в деталях, ему от меня нужно.
— Так я действительно, — говорю, — не понял, гражданин начальник, в чем твоя дружба-то заключается? А то мы с тобой как хер да рукомойник — только и общего, что не ссым кипятком.
Рогожкин сразу подобрел, услышав «речь не мальчика, но мужа».
— Вот это по-нашему! А то я уж решил, ты молчун и смехуенчика не ловишь! Да, действительно, мы с тобой не из одной тарелки щи хлебали. И пути у нас разные. Но заметь: нам с тобой делить нечего! Вот где наша дружба-то может состояться. Ты — мне, я — тебе, баш на баш — и разошлись!
— А разошлись ли? — без подозрения, но с равнодушным недоверием перебил я.
— Что ж, молодец, что сомневаешься. Вижу — не дурак ты. Но полную гарантию может только… Политбюро дать… И то — только до очередной партконференции. Я ж тебе могу обещать, что все от меня зависящее я выполню. И не буду хитрить: если я отсюда сейчас выйду один, то завтра ты уже будешь трястись в «Столыпине» курсом на Норильск. А если мы договоримся, то у тебя есть шанс остаться чистым и перед местным утро, и, главное, перед своими подельниками, и всем воровским миром. Я даю тебе слово, что ни в одной официальной бумаге не будет о тебе ни слова сказано и нигде не будет стоять твоей подписи. Ну что, согласен?