Потом они еще много раз говорили на эту тему. Но Медведь мотал на ус доводы Нестеренко, а сам делал по-своему. Хотя, надо сказать, мало-помалу убеждался в правоте этого ученого умника, мечтавшего сколотить русскую мафию…
Нинель приехала проведать Медведя, как и обещала, на майские. Была она свеженькая и аппетитная, как обычно, вот только глаза ее смотрели как-то тревожно и все бегали по сторонам. Георгий насторожился, хотя не мог понять произошедшей в ней перемены. Нинель переночевала, подарив ему, как всегда, долгие минуты сладостного наслаждения, разбудив своими страстными стонами и криками половину дома, и наутро торопливо укатила в Москву, сославшись на неотложные дела.
А потом он вдруг стал замечать по утрам около дома грузовик с надписью «ХЛЕБ» на серой стенке фургона. Рядом с домом находилась ночная булочная, и появление хлебного фургона под окнами не слишком удивило его сначала. Но сомнение заскреблось в душе опытного чуткого вора.
А в июне объявилась Катерина. В последние два месяца еще до отъезда в Ленинград между ними произошло некоторое охлаждение — то ли вследствие той ссоры под Новый год, из-за которой он загулял с Наиной, то ли оттого, что он так долго был погружен в свои проблемы с Рогожкиным. Словом, за эти несколько месяцев он ей черкнул всего одно письмецо, она сухо ответила. И все. А две недели назад вдруг прислала длинное послание, в котором писала, что мама внезапно скончалась от неизвестной скоротечной болезни, что осталась она в Москве совсем одна, и просила разрешения к нему приехать, добавив, что у нее для него есть важное сообщение.
Он сразу почему-то понял, о чем речь. И, странное дело, не огорчился, не обозлился, а, наоборот, сильно обрадовался такой новости.
На вокзал поехал задолго до прибытия поезда, все ходил по перрону с цветами, нервно курил. А когда увидал Катю с уже довольно заметным животом, бросился к ней, обнял, расцеловал.
— Который уже месяц?
— Пятый на исходе, — со счастливой улыбкой ответила Катя и прижалась к нему прямо при всем честном вокзальном народе. — В декабре, перед Новым годом зачали…
Приезд Кати и ее уже не столь отдаленные роды заставили Медведя крепко задуматься о своем будущем. Он по-прежнему продолжал заниматься своим привычным делом: выезжал «гастролировать» в Красное Село или в Комарове — шерстил местную зажиточную публику из состоятельных дачников из Ленсовета, новый советский директорат. Но делал это как-то без настроения, автоматически. После рождения сына, которого они с Катей назвали Макаром, решил провернуть что-то посерьезнее да понаваристее. Что называется, оторваться в честь новорожденного.
Но тут-то у него и случился облом.
Фаршманулся Медведь на пустяке, когда задумал, после долгой и тщательной подготовки, взять кассу Речфлота накануне выдачи очередной получки, после того как в сейф завезли несколько мешков с наличностью.
Работал в ту ноябрьскую морозную ночь тридцать девятого года он один, не взяв в помощь никого, даже стоять на стреме. И казалось бы, все предусмотрел заранее, а вот такого пустяка, как освещенное окно на третьем этаже в здании «Лентрансинжстроя» напротив, где в конструкторском бюро допоздна работал какой-то недобитый стахановец-чертежник, Медведь предусмотреть не смог. Зоркий инженеришка знал, что, сидя за своей чертежной доской, он взглядом упирается аккурат в окна бухгалтерии управления речного пароходства города, ну и заметил, что там среди ночи происходит что-то подозрительное. И сразу позвонил куда следует.
Взяли ничего не подозревавшего Медведя на выходе из здания — прямо у канализационного люка, которым он по привычке воспользовался для проникновения в подвал. Повезли в «следственную» на Гороховой, что рядом с управлением НКВД. Всю ночь его допрашивали, а под утро оформили. В камеру он вошел и, как полагается, со всеми с порога поздоровался, представился Володей Постновым. Ему не было смысла ломать из себя опытного урку, тем более он уже знал, что эта камера «крашеная» и в ней в основном сидели записные энкавэдэшные стукачи, и ему не имело смысла представляться своим настоящим именем.