Перед тем как его вывели под конвоем из зала судебных заседаний, Медведь глянул на людей, и ему почудилось, что в толпе мелькнуло знакомое лицо мужика в энкавэдэшной форме. Волосы светлые, гладко зачесанные назад, глазки маленькие, черненькие… У него аж сердце захолонуло — никак Женька Калистратов! Но мозг упрямо отказывался верить в это. Наверное, почудилось, подумал Медведь и снова вонзил взгляд в толпу, чтобы получше рассмотреть светловолосого. Да два дюжих охранника уже тыкали кулаками в спину, подталкивая осужденного к двери.
Медведя отправили по этапу в старые знакомые места в Кемперраспредпункт, что под Кемью, где он уже в январе тридцатого ошивался. А там вписали «по рябой» в полосатые, и пошел он в особняк.
Во время войны пришлось Медведю не сладко, хоть и ходил он в авторитетах, потому что, оказавшись в лагере, уже не стал таиться и раскрылся перед урками, кто он есть на самом деле. Весть о том, что в Кемь доставлен знаменитый московский медвежатник, тут же облетела зону и по воровскому телеграфу была разнесена во все концы бескрайнего лагерного архипелага. На работы Медведь не выходил, поэтому его частенько крутили через матрас, регулярно через неделю сажая в ШИЗО, но он не сдавался, стойко держал воровскую масть. В конец лета сорок первого несколько раз по лагерю прокатывалось известие, что всех блатных скоро заберут в штрафной батальон и перебросят на передовую. Но всякий раз выходило так, что с переброской запаздывали, а в это время наши оставляли то Харьков, то Смоленск, то Псков. А потом его с самыми упрямыми отрицалами отправили на Северный Урал, на страшную зону, где лютовал начальничек Тимофей Беспалый, сам из бывших урок, зверь в человечьем облике, мечтавший перековать воров своими собственными изуверскими методами. Одна радость для Медведя была там — он встретился наконец лично и сильно закорешился со знаменитым Муллой, который тянул на зоне у Беспалого двадцатипятилетний срок.
Но лагерные испытания, о которых Медведь впоследствии не любил вспоминать, только закаляли его душу. Единственно, о чем он тогда жалел, так это о том, что совсем потерял связь с внешним миром, с милой его женой Катериной, с другом своим Егором Нестеренко, а больше всего печалился о невозможности увидеть сына Макарку, потрогать его атласные ручонки, услышать его цыплячье гульканье. На зоне известно стало зэкам что-то о блокаде Ленинграда, и о Дороге жизни, проложенной по замерзшему Ладожскому озеру, и о том, что на пустых улицах оголодавшие собирают трупы, а дома едят человечину… Но все это были какие-то невнятные слухи, пересказы с чужих слов, потому как во время войны отказывала даже надежная воровская почта.
Нет ничего хуже неведения, оно изнуряет и изматывает душу, с годами съедая память, высасывая, выгладывая досуха воспоминания даже о самых светлых днях жизни, оставляя немую пустоту тупого равнодушия. Жизнь тает во мраке беспамятства, и кажется, что все это было так давно — так давно, что и не стоит об этом помнить.
Часть II
Глава 14
28 сентября
10:10
Варяг прикрыл усталые глаза, помассировал веки кончиками пальцев и посмотрел на старенький будильник «Слава» на колченогой тумбочке около кушетки: десять минут одиннадцатого. Как же медленно тянется время! И тут противно заголосил квартирный телефон. Владислав спокойно дождался, когда после второго звонка аппарат умолк, и потом после нового сигнала снял трубку.
В трубке послышался долгожданный голос Сержанта. Не дожидаясь доклада, Варяг встретил Юрьева вопросом:
— Степа, ты в Кусково направил людей?
— Обижаешь, начальник! — с притворной досадой отрезал Сержант. — Ребята Чижевского там порядок навели по полной…
— Они обыскали убитых? — нетерпеливо спросил Владислав.
— Опять обижаешь. Первое, что сделали, обшмонали их с ног до головы. Но на тех двух пацанах документов при себе никаких не обнаружено.
— Что с Семеном Павловичем?