Как говорят в народе, кому куда, а мне туда не надо. Уж простите.
А потому кровь из носу, а надо мне с борта ентого панцерцуга снисходить, как бы косо на меня ни поглядывал иной вагонопровожатый, даже будь он в образе огненной собаки, у, волчья сыть, у, сучий потрох.
Когда-то в детстве у меня была мечта. Оказавшись однажды у бабули с дедулей на даче, я неожиданно для себя почувствовал такой прилив бодрости и восторга от единения с окружающей природой со всеми ее комарами, лесочками, речушками, камышами, грибами и растущей повсеместно волчьей ягодой, что меня за уши невозможно было оттащить из лесу, я сутками куковал в одиночестве у быстрого ручья или готов был час в один конец на скрипучем велосипеде с неудобной высокой рамой мотаться до дамбы и обратно только лишь затем, чтобы набрать там красивых топленых в воде коряг. Тогда-то у меня и появилась мечта вот точно так же жить в свое удовольствие наедине с природой, а людей вокруг не видеть вовсе.
Надо отметить, неожиданным образом обернулось в итоге то мое желание. Сколько раз я возвращался в полудикие места и сколько раз сбегал оттуда, споткнувшись о местный дикий люд, холодные уличные туалеты и необходимость пять верст зимой тащится до дому по бодрому морозцу или огульной жаре от места поломки чертового панцервагена. Никогда бы я не подумал, что случится так, что я снова решусь бежать от комфорта городов в сельскую глушь, как собственно даже и в страшном сне не помыслил бы я о том, как обернется в итоге дело. Не мое личное, не настолько я еще самолюбив, а вообще всякая вселенская судьба живущих на этом свете. Как говорится, никакого воображения бы не хватило.
И вот теперь как будто гляжу я за окно на сигающие вверх и вниз обвислые электрические столба, а происходящему ничуть не удивляюсь. Это же так логично — вспомнить былые времена, вернуться к сырым ароматам хвойного леса, к собиранию земляники в лукошко, а комаров — на лицо. И забыть все то, что творится у меня за спиной, забыть хотя бы на миг в тщетной надежде, что минует, пронесет, распогодится. Как-нибудь само по себе, без меня, без моих бесконечно малых, тщетных усилий.
Вот только не надо на меня так смотреть. Мол, знаменитый на всю пресс-хату Полковник сбежал, струсил, задал стрекача, ушел на рывок, вскинул лапки кверху и был таков. Мне ваша укоризна по барабану. Не буду кривить душой, мог бы я еще пошуршать, мог бы еще покочевряжиться. Вот только зачем мне это? Спасителем миров я становиться не желаю, моральным компасом ни для кого быть я тоже не намерен. Меня волнует исключительно собственное довольствие, выживание и будущность. А здесь, в самой глуши, мои шансы откровенно повышаются. Выкупить у деревенских за ящик белой дедовскую берданку да уйти себе в лес, на подножный корм. Чем, скажете, плохо?
Что мне помешает исполнить мой эскапистский план? Ну, кроме треклятой горючей псины, чтоб ей пусто было.
Чувствуя, как древний панцерцуг снова принялся замедлять ход, приближаясь к переезду, я машинально вытянул шею, вглядываясь в сизый полумрак по ходу состава. Где-то там ко мне приближался еще один полустанок, такой же безликий, как и все прочие до него. Надо брать себя в руки и решаться. Черт с ней, с собакой. Да я так устал от этого затяжного ожидания, что задам сейчас такого стрекача — ни в жизнь меня не догонишь!
Вот только такая напасть — судя по вывешенному здесь же в тамбуре клочку мятой газетной бумаги, как попало расписанной по трафарету, ближайшая станция отсюда скрывается еще в добрых двадцати минутах неспешной езды по громыхающим стыкам рельс, так чего же это мы столь замедлились? Ужели в недрах паровозной топки панцерцуга стало угасать адское пламя, ужели машинист решил придержать вверенных ему чертей, увидав на путях какое непотребство? Только этого мне не хватало.
Обернувшись на вагоновожатого, я верно уловил в его белесых глазах легкую дрожь сомнения. У этого-то ухаря, который маму родную сдаст за полтину, и сомнения? Да ни в жисть! Знать, случилось что-то действительно невероятное, раз скрипучий панцерцуг замедляется, замедляется и, наконец, окончательно встает — ровно поперек того самого переезда, едва развидневшегося в застилающем все вокруг тумане.
Вы бы видели при этом лицо вагоновожатого! Засопел, засобирался, жилетку свою засаленную поправил, пузо свисающее до колен с нутряным бульканьем подобрал и как подскочит, как побежит! Словно черти за ним гонятся, ей-бога.
Неужели настолько строга служебная инструксия на подобный случай? Маловероятно, что кого-то вообще волнуют эти самые инструксии непосредственно здесь, посреди ничего, ровнехонько на полпути в дремучее никуда.