— Далеко ходили сегодня?
— Да не очень, до болот и обратно. Посмотрели могилы… — Лозовой проглотил комок в горле, — товарищей моих… Рассказал я им немного, показал, где бой шел. Думаем сходить на то место, где Груни избушка стояла. Потом туда, где я выходил из болота. Может, удастся на базу пройти. Лед-то, по-моему, еще крепок. Ребята фотографировали. Приедем в школу, фотостенд устроим. Вы надолго сюда, Андрей Петрович? Может, с нами сходите? А потом в газете сможете выступить: следы от этой войны долго люди будут находить…
— А к Дорохову не заходили? — негромко спросил Андрей, внутренне подобравшись, словно ждал услышать нечто важное.
— А кто это? — удивился Лозовой и даже застыл посреди комнаты. — Не знаю такого…
— А разве Мария Степановна не рассказывала вам его историю? — в свою очередь, удивился Кудряшов. — Странно… Дорохов, как он говорит, тоже был в отряде, только не на болоте, а на берегу. Разведчиком партизанским, если можно так сказать… Вам разве не приходилось об этом слышать?
— Нет… — растерянно произнес Лозовой и дрожащей рукой снова надел очки, — первый раз слышу. Послушайте, Андрей Петрович, да вы меня прямо к жизни заново возвращаете! Надо же такое — еще один мой боевой товарищ жив! Спасибо вам большое… это же надо! — Лозовой взволнованно заходил по горнице, невнятно говоря и жестикулируя.
Андрей не перебивал его. Он ждал, пока Константин Павлович успокоится, чтобы продолжить разговор. А Лозовой все ходил по горнице, и на его возбужденном лице были написаны неподдельные волнение и радость. Неожиданно он остановился и, вынув из кармана маленькую склянку, вытряхнул на ладонь таблетку и сунул в рот.
— Нитроглицерин, — тихо сказал он, виновато поглядев на Андрея, и покачал головой, — что поделаешь, Андрей Петрович, годы… А тут радость такая… Только, — он закрыл глаза и несколько мгновений сидел не шевелясь, ожидая, пока подействует лекарство, — только почему же Мария Степановна мне ничего об этом не сказала? Ведь мы так долго с ней говорили… И о Тимофее, и о ней самой. Непонятно… Может, забыла? Невозможно такое… А, Андрей Петрович?
— Тут сложная история, Константин Павлович, — Андрей помолчал, обдумывая ответ. — Во время войны, как утверждает Дорохов, он был послан Тимофеем Смолягиным на службу к фашистам. Сначала воду им возил… — тут Андрей замолчал, прикидывая, стоит ли говорить все, как было на самом деле, — часть у них стояла в районе Выселок какая-то секретная, вот он туда воду и возил…
— Да там же школа шпионская была! — вскрикнул Лозовой и тут же снова схватился за сердце. — Мы же только перед самым боем догадались об этом… Нам и задача была дана: обнаружить школу гестапо… Я же именно на нее напоролся в ту злополучную ночь, Андрей Петрович! Может, этот Дорохов как раз и был тем разведчиком, который раскрыл ее? Может, как раз он помог Тимофею разоблачить провокатора, которого к нам заслали? Так это же живой герой вашей будущей книги, Андрей Петрович!
Сердце Андрея сжалось от волнения, но перебивать беспорядочную речь он не торопился. Он знал по работе с людьми еще из комсомола, как важно дать человеку выговориться. Как важно уметь выслушать человека, не перебивая его, мысленно выстроить схему дальнейшего разговора. Слушая, Кудряшов сопоставлял сведения из архивов, обнаруженных белорусскими чекистами, и тем, что рассказал Лозовой.
— Какого провокатора? Все думают, что отряд погиб в результате карательной операции фашистов… Во всяком случае, это похоже на правду, — вымолвил он, когда Лозовой умолк.
— И я так думаю, Андрей Петрович, — негромко сказал Лозовой и, присев на диван, обхватил голову руками. — Потому что провокатор был разоблачен еще до боя… сообщить гитлеровцам расположение он не мог: новые люди за пределы острова не отпускались… Появился этот человек непонятно… Однажды утром я готовился заступать на боевое дежурство и ждал, когда со мной будет говорить Смолягин. У нас так было заведено: каждый, заступающий на дежурство, инструктировался командиром. Ждал, ждал, потом подхожу к комиссару, а он в этот момент вышел из командирской землянки. Подхожу и говорю, что так, мол, и так, боец Лозовой готов заступить, а он вдруг перебил меня и говорит: «Слушай, Лозовой, ты можешь оказать первую помощь раненому?» Ну я докладываю, что прошел курсы санинструкторов в свое время и если медикаменты есть, то могу. Комиссар огляделся и говорит: «Заходи в нашу землянку, и чур — держи язык за зубами!» Захожу. На топчане лежит парень в порванном красноармейском обмундировании, в крови весь… Снял остатки гимнастерки, вижу два пулевых ранения. Одно в голову, другое в область живота. Вижу, дела плохие: бредит, жар. Говорю, обращаясь к Смолягину: «Товарищ командир, не жилец этот парень…» Только сказал, как он глаза открывает и шепчет: «Врешь, выживу…» — и снова потерял сознание. Действительно, через денек стало ему получше. Оказалось, что я с первого взгляда не рассмотрел его ранения, на животе только верхние ткани задеты, а на голове контузия от пули… близко пролетела, вот у него и вздулась кожа, а потом лопнула… Сами понимаете, Андрей Петрович, какой из меня лекарь за двухнедельный курс санинструктора… — Лозовой усмехнулся и, зло сощурив глаза, хмыкнул. — Все продумали, сволочи! Даже раны изобразили, словно его в упор расстреливали. Потом начал он рассказывать, как из лагеря военнопленных бежал, как поймали его, как расстреливали… Такую историю рассказал, что хоть тут же к награде представляй! Ну, я так думаю, командир все-таки решил его проверить. И точно — поймали его через неделю около командирской землянки: подслушивал, гад! Провокатор оказался… — Константин Павлович передернул плечами, и брезгливая гримаса пробежала по его лицу. — Откуда только берутся такие! Ну, разговор в отряде с ним был короткий — вывели ночью на гать и без стрельбы убрали… Да, наверняка это помог отряду наш разведчик. Уточнил, выяснил все… Нет, Андрей Петрович, завтра же иду к Дорохову… завтра же! И ребят с собой всех возьму: пусть послушают рассказ старого партизана… Но только почему Мария Степановна и словом о нем не обмолвилась?