Они закурили. Дорохов курил сигарету неумело, брал ее двумя пальцами, словно она была стеклянная и могла разбиться. Виктор Матвеевич затягивался жадно, стараясь дымом развеять дрему, которая все сильнее охватывала его.
— Так вот, Виктор Матвеевич, — начал Дорохов, докурив сигарету, — неладно у нас что-то. По болоту люди лазают. Я давеча сам следы видел…
— Ну и что? — чуть раздраженно и устало сказал Виктор Матвеевич. — Наверное, это тот учитель с Украины, что с ребятишками по местам боевой славы путешествует. — Прохоров встал и прошелся по кухне. — Он и у меня в райисполкоме был… Да и нам в укор — сколько лет прожили, все местные, а никто не догадался погибшим партизанам памятник поставить. А он через столько лет, — Виктор Матвеевич покачал головой, — нашел все-таки… Надо же, какой мужик деликатный — говорили с ним о том о сем, и только в конце разговора об этом заикнулся. Говорит, стоят могилы около болота, никто туда не ходит. Говорит, хорошо бы памятник поставить в центре Ворожеек и неизвестные могилы перенести туда же… А мы… — Виктор Матвеевич посмотрел на Дорохова и замолчал.
Дорохов сидел не шевелясь, наклонив голову, казалось, он не слушает Прохорова, и только набрякшие вены на лбу выдавали напряжение. Глаза его были прикрыты, он еле заметно раскачивался на стуле, словно какая-то знакомая и острая боль внезапно пронзила его.
— Что с тобой, Василий? — озабоченно спросил Прохоров, кладя руку ему на плечо. — Заболел, что ли?
— Говоришь, учитель хочет могилы в центр села перенести? — не отвечая на вопрос, спросил Дорохов, поднимая на него тяжелый взгляд. — А зачем это надо? Ребята там погибли… Там и лежат вот уже тридцать годов. И на кой ляд их беспокоить? Кому они мешают?
— Не мешают, — повысил голос Прохоров, — а надо сделать так, чтобы память о них жила…
— А что она, не живет? — в упор спросил Василий Егорович, и впервые за весь разговор в его голосе зазвенела жесткая и негодующая нотка. — Мне учитель-то тоже об этом говорил. О памятнике, значитца. Я, по правде говоря, не поверил, а сейчас вижу, что не шутковал он… — задумчиво пробормотал Дорохов.
— Так ты ради этого и шел двадцать верст пешком? — недовольно поморщился Прохоров и зевнул. — Ошалел ты, что ли, на старости лет, Василий! Никто не собирается именно сейчас переносить могилы в центр Ворожеек. Это дело непростое, и до весны никто заниматься им не будет… И ты не волнуйся, не прыгай… Сейчас для тебя не это главное. Главное, — Виктор Матвеевич внимательно и строго посмотрел на насупившегося Василия, — чтобы разобрались в твоем деле.
Дорохов вздрогнул и с тревогой посмотрел на него. Он был уверен, что о его приходе в приемную Управления госбезопасности никто не знал.
— Что смотришь? — спокойно продолжал Прохоров. — Знаю я все. А знаю потому, что сам там был и просил за тебя… Сиди спокойно на своем болоте и жди, когда разберутся с тобой… А учитель этот, кстати, делает большое и нужное дело — память о героях не должна исчезать. Я, честно говоря, думал и надеялся, что поможет он и в твоем деле… Послушай, — он неожиданно горячо и с болью посмотрел на Дорохова, — неужели ты его не помнишь? Ну, может, видел когда-нибудь? Встречал в отряде?
Василий Дорохов молча курил, не поднимая головы и сумрачно разглядывая ноги в серых домашних носках. На его лице застыло хмурое и тревожное выражение, словно он был недоволен этим разговором, словно он разбередил зажившую рану.
— Ну никак я не могу взять в толк, почему о тебе не знает ни Мария, ни этот учитель?
— Да я в отряде-то не был ни разу… Откудова я мог его видеть? — с досадой воскликнул Дорохов и тут же испуганно приложил ладонь ко рту. — Меня Тимоха-то обычно в камышах встречал около кривой березы. Поговорим и расходимся, — почти шепотом закончил он и замолчал, словно вдруг понял, что его мечты и надежды рушатся, и в сердце заходит знакомая боль и обида на самого себя, на свою несчастливую судьбу.
Василий Егорович вспомнил, как сегодня днем к нему пришел незнакомый человек и, назвавшись участником партизанского отряда Смолягина, долго рассказывал о себе, о Тимофее и Марии, о своем спасении после боя. Он говорил, а Дорохов не знал, как поддержать этот разговор, мучительно молчал, не имея силы рассказать о своей доле, чтобы не оттолкнуть от себя. Потом Василий Егорович долго смотрел вслед Лозовому, который уходил по еле заметной тропинке в сторону Ворожеек, и думал о том, что тот, не питая к нему никакого зла, больно ударил в самое незащищенное место, словно поставил точку в конце длинного, нескладного предложения, до того запутанного, что точка оказалась для него спасением.