— Ваше имя, отчество, фамилия?
Вмиг постаревший Лозовой молча поднял серое лицо на Андрея.
— Я повторяю, гражданин арестованный… Имя, отчество, фамилия?
— Лозовой…
— Я спрашиваю вашу настоящую фамилию…
Хотя Дормидонт Васильевич знал о предстоящей высылке и конфискации имущества, приход сельсоветовцев его обескуражил. Обычно степенный и рассудительный, с зычным голосом, с чуть презрительным взглядом и уверенными движениями хозяина в своем доме, сейчас он смешался на минуту и даже растерянно оглянулся на дом, словно ждал чьего-то совета. Председатель сельсовета, его бывший батрак Степан Холостов, невысокий небритый мужичок в порыжевшей солдатской шинели нараспашку, с умным и твердым взглядом, по-хозяйски постучал кнутом по коновязи и, не глядя на Дормидонта, произнес:
— Собирайся, Дормидонт Васильевич, лошадь ждет…
Дормидонт от этих слов моментально пришел в себя, прикрикнул на пустившую было слезу жену и стал молча выносить давным-давно приготовленные узлы, с достоинством опуская их в телегу. Потом посмотрел на старый свой дом, медленно, с чувством тревожного недоумения окинул взглядом пустые амбары и сараи, словно никак не мог смириться с мыслью, что больше никогда ни он, ни жена не увидят эти сероватые, теплые на вид стены.
Они сели с женой в телегу, возница небрежно оглянулся и, сплюнув сквозь зубы, поддернул вожжами. Тронулись.
— Счастливо оставаться, люди добрые, — с хрипом выдавил из себя Дормидонт Васильевич, с трудом сдерживая лютую ненависть, вдруг пробившуюся сквозь невозмутимость последних недель, — век не забуду вашей доброты!
— Катись, катись… — Холостов с усмешкой посмотрел в бледное лицо Дормидонта. — Мы тоже век тебя не забудем. Да и детям расскажем!
Дормидонт устало привалился к большому узлу с самоваром и надолго затих, рассуждая сам с собой о своей жизни. Прошел час. Дорога тянулась по лесу, и вид зелени его немного успокоил. Он подставлял лицо легкому ветерку, а сам думал о Петрухе, единственном сыне, который был теперь неизвестно где…
Года три назад Дормидонт, дождавшись Петруху под утро с гулянки, привел в овин и, крепко прикрыв ворота, сурово на него посмотрел.
— Хорош, нечего сказать. Весь искобелился, смотреть тошно. Одни девки на уме…
— Дык, папаня, — пьяно икнул Петруха.
— Папаня… О деле когда думать начнешь? Мне, што ль, жить-то надо?.. Я свое пожил, все на веку повидал… Что делать думаешь? Раскулачат нас скоро…
— Дык, папаня… Перестреляю паскуд! — Петруха поднял кулаки на уровень перекошенного от злобы лица. — Передушу гнид коммуновских!
— Передушу, перестреляю… — Отец с издевкой посмотрел на него. — Щенок ты, — вздохнул Дормидонт. — Ладно, слушай меня и запоминай. Завтра возьмешь Урагана и ускачешь в район. Там продашь его на базаре… — Он резко взмахнул рукой, предупреждая вопросы сына: — Не перебивай, времени нет. Продашь и пешком пойдешь в область… Пешком, чтоб надлежащий вид принять. Документы тебе даст Смородинов Гаврила Петрович, который чайную на базаре держит, с ним договоренность есть… В городе придешь на стройку и попросишься ради Христа на работу, землю копать или бревна тесать — берись за все! Выжить надо! Выжить во что бы то ни стало… Если увидишь кого из деревни на стройке, тут же беги. Меняй места и фамилии, пока не удостоверишься, что чисто за тобой. Выжидай, сынок, выжидай… Меня, может, и не свидимся боле, не вспоминай…
— Папаня… — бросился к нему враз протрезвевший Петруха, сжимая крупное тело старика в объятиях, — папаня!
— Сынок… — Дормидонт прижался сухими губами ко лбу своего единственного чада, — помни, сынок, враги они нам, смертельные враги! Вреди как сумеешь, жги, топи, но остерегайся и жди, помни — наступит и наш час, когда мы, Зажмилины, заплатим коммунии сполна… А вот тогда умойся их кровью, сынок… Вспомнишь все в тот самый счастливый миг, вспомнишь и отомстишь!
Дормидонт Васильевич пошамкал беззвучно губами и посмотрел на старуху. Та сидела, пригорюнившись, черная от горя и тоски. Дормидонт смотрел на нее равнодушно, подумав о том, что он никогда ее не любил и так она и не стала родней за сорок лет совместной жизни.
«За деньги счастья не купишь! Действительно… не купишь. Да и не о счастье я думал и мечтал тогда. Хозяйство свое по ночам видел… Вот и взял мельникову дочку… Не дочку, а трех коров, да десяток лошадей, да дом… да двести рублей золотом… Эх, вот жисть была! — Он мечтательно закрыл глаза. — Богател я тогда не по дням, а по минуточкам. Деньги к деньгам идут — это точно! Даже вспоминать и то приятно… Как там Петруха? Ну да не пропадет он. Связи я ему хорошие дал… Сейчас, поди, в Москве ошивается. Лишь бы он дорожку к скиту не забыл… Под правым углом скита чугунок тот зарыт… Надолго ему хватить должно… Петруха, как жисть твоя сложится? Доживешь до светлых дней а ли нет?»