— Вы меня простите, Мария Степановна, — смущенно промолвил Андрей, — вас мне порекомендовал начальник милиции Фролов.
— Миша, — улыбнулась она, — да я вас и так бы пустила, Андрей… не знаю, как вас по батюшке.
Кудряшов ошеломленно открыл рот.
— Не помните меня? — улыбнулась Смолягина. — А мы ведь встречались… Вы тогда еще грамоты обкома нашим девчатам вручали, да вы проходите, не стесняйтесь. Я вас сейчас жареной печенкой угощу. Сосед давеча кабанчика заколол, вот и угостил.
Пока она возилась у печи, Кудряшов стал рассматривать комнату. Напротив деревянного диванчика стоял длинный дубовый стол и несколько самодельных стульев. Второй диван стоял под двумя окнами, которые были напротив русской печи. В простенке между окнами в простой деревянной рамке висела фотография мужчины в праздничном костюме и женщины в белом платье. Андрей сразу понял, что это Мария Степановна с мужем. С фотографии смотрел плечистый парень с доброй, озорной улыбкой, обнимающий за плечи молодую Марию Степановну.
«Так вот ты какой, Тимофей Смолягин», — подумал он, невольно приближаясь к фотографии.
Мария Степановна колдовала у печи, Андрей, продолжая осматривать комнату, обратил внимание, что диван, стулья и стел покрыты затейливой резьбой. С первого взгляда она казалась грубоватой, но чем больше Андрей всматривался в нее, тем больше она притягивала его своей по-русски трогательной простотой. Не удержавшись, он присел на корточки и потрогал пальцами переплетенье узора.
— Муж это мой, Тимоша, — услышал он вдруг спокойный, ласковый голос Марии Степановны, — вырезал… И стол вот такой большой сработал, и диваны, и стулья… Все шутил, что у нас дюжина детей будет, чтобы всех сразу за стол посадить. Дом-то он тоже сам рубил. С Прохоровым Виктором и… — Она вдруг замолчала и, смахнув с глаз концом фартука непрошеные слезинки, отвернулась к печи, помешала на сковороде шипящую печенку и, успокоившись, снова повернулась к Андрею. — Готовились, готовились, а вот детишек понянчить так и не довелось…
Смолягина, не докончив рассказ, подхватила сковороду фартуком и поставила перед Андреем. Села напротив и, подперев голову рукой, как-то горестно и сосредоточенно смотрела, как он ест.
— А где теперича работаете, Андрей Петрович?
— В органах госбезопасности, Мария Степановна… Мне поручили разобраться в причинах гибели партизанского отряда Тимофея Прокопьевича Смолягина. Поэтому я и пришел к вам… Может, вы расскажете о себе, о Тимофее Прокопьевиче, о товарищах его… Все что вспомните.
— Тяжкое дело и вспоминать тяжко… — Смолягина вздохнула. — Вы уж лучше вопросы мне задавайте, а я буду рассказывать, ежели что вспомню.
— Тогда расскажите о первых днях войны.
— Я с первой дойки возвращалась, смотрю, Тимоша на мотоцикле летит. Остановился около меня, выключил мотор и молчит, а лицо каменное, словно кто из родственников помер… Потом тихо говорит: «Война, Маша, началась… Война… Я в райком поеду, а ты иди домой, Маша. Вот ведь несчастье какое вышло…» Машей-то он меня за все время первый раз назвал, а то все Марьей-красавицей кликал. И от этого у меня руки сразу опустились… Вспомнила я деда своего, инвалида, он с гражданской без обеих ног… Соседа Акимыча, однорукого. И заголосила, уцепилась за него, не пущаю и реву во весь голос…
Мария Степановна говорила ровно, без видимого волнения, но Андрей чувствовал, чего стоит ей этот рассказ, что скрывается за короткими паузами.
— Уехал Тимоша в район и словно в воду канул. Бабы на селе говорили, что не иначе как добровольцем в армию подался. Много из нашего села мужиков воевать ушло. Прохоровы — оба брата, Донькины — отец и сын, Рябинины… Бабы остались да детишки, да еще Васька Дорохов, которому на повале ногу сосной перешибло… Месяца с два прошло, вдруг Тимоша ночью объявился. Сказал, что в области на партийной учебе был… Я-то, дура, подумала, грешным делом, что мой Тимоша в дезертиры подался, и все ночи ревмя проревела, а потом ревела, что в пакости его заподозрила…
Она прижала худенькие ладошки к вискам и замолчала.
— Раз ночью просыпаемся от треска мотоциклов. Бросилась к окну — немцы катят, в касках, с автоматами… Тимоша мой на чердак и притаился… Покрутились они, обобрали дворы и снова уехали… Деревенька наша и сейчас невелика, а тогда еще меньше была, и им, видно, не резон был оставаться в Ворожейках… Только они ушли, и Тимоша мой подался. Взял хлеба краюху, сала шмат, полез за печь и достал ящик какой-то, гранаты и пистолет. Тут только и поняла я, зачем Тимоша остался, только тогда… Говорит он мне, дескать, начнут про меня спрашивать, скажи, что, как уехал в тот день, так и не возвращался… Он все эти дни из дома не показывался, выходил только по ночам… Потом говорит, что человек должен к нему прийти, попросит картошки продать, а расплачиваться будет червонцами, и показал мне номер, как сейчас помню — 117296… А ежели, говорит, еще придут, то прибавляй к последней цифре по единице — пароль такой… и ушел. Потом, когда партизаны немцев на Выселках потревожили, наприезжало фашистов видимо-невидимо… Собрали стариков да баб и постреляли, а в деревне старосту своего оставили, да тот из избы не выходил — боялся шибко партизан…