– Тише, – сказала она с тонкой и четкой, как клинок дуэлянта, улыбкой, когда Кусач оскалился на нее.
– Тем не менее, – продолжил переводчик, прочистив горло с таким звуком, будто в трюмной помпе застряла лопата, и продолжил «голосом Макари», – я схватил лист металла, служивший половиной моего дома, и начал записывать видение. Но, только самую важную его часть – того громадного, идеального орка, с рогами и всеми теми руками, державшими пушки, стоящего на здоровенной груде трупов с кружащими у головы космическими кораблями. Мне приходилось пару раз брать свежую краску, и тогда я раскачивал доставалкой в дырке чуть сильнее, чем надо было, но Газкулл даже не поморщился. Он просто продолжал смотреть на палатку. Будто к чему-то готовился.
Газкуллу это пришлось по нраву – он только несильно меня пнул, когда я отдал ему рисунок, и повернул его немного, чтобы посмотреть, как на нем играет свет. Он запихнул большой палец в прорехи между скобами на голове и... напомазал изображение кровью из своей священной раны. Затем оторвал шнурок от валявшегося в грязи старого ботинка, привязал им лист металла к палке-доставалке, – и теперь рисунок стал знаменем.
– Что дальше? – спросила Фалкс.
– Потом он передал его мне и дал мне имя. И тогда, в один миг, я начал существовать.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
БОЛЬШАЯ БИТВА ГАЗКУЛЛА
– Макари, – произнес Газкулл после того, как несколько секунд смотрел на меня. Не то имя, что я слышал раньше. Я до сих пор не вполне уверен, что он просто не прочищал горло. Впрочем, не имеет значения. Хоть я и утратил два из трех принадлежавших мне предметов, чтобы сделать знамя, но я получил имя, а это была драгоценность. Как и большую часть гротов, меня никогда не называли как-то, кроме «паганец» и «ты», по той же причине, по какой не дают имя куску дерева, или полировочной тряпке, или пуле. Гроты существуют, чтобы их использовали. Но если орк дает чему-то имя, значит, он намерен это оставить.
В общем, у меня была новая работа.
– Ты будешь это держать. Куда иду я – туда и ты, и ты будешь держать это высоко, – сказал босс, – чтобы они знали, кто идет.
– А если они не будут знать, что это значит? – спросил я, рискуя быть побитым, за то, что заговорил, но Газкулл только фыркнул.
– Тогда, я им объясню, – сказал он, щелкнув костяшками с таким же звуком, с каким мясник выдирает лапу сквига. Потом он, с блестящей адамантиевой пластиной, кивнул на клапан палатки. – Лучше начинать.
Газкулл прошел прямо мимо громил Гротсника, в главную часть палатки, служившей тому операционным театром. Там был сам док, уже забыв о совершенной ранее ошибке, с руками по локоть в животе босса плавильни Ржавошипа.
Док раздраженно зашипел и повернулся, его глаза полыхали в мешковатых глазницах, как печной шлак. Он был готов зарезать того, кто осмелился прервать его процедуру. Но увидев, что нарушителем был его пациент, вернувшийся из мертвых, он принял вид, будто наступил на песочного гада голыми ногами. Он знал, что сейчас получит взбучку, потому эти противные глазки расширились в тревоге, но потом стали еще шире от восхищения, поскольку он понял, что, в итоге, его операция прошла успешно. Вообще, док был так потрясен, что замер столбом, продолжая держать в руках половину кишок босса плавильни. Тот был этому не очень рад, но его жалобы довольно быстро прекратились, когда он заметил Газкулла. Как и Гротсник, он чуял опасность в помещении.
После всех побоев, что я получал от дока за эти годы, я очень ждал, что его вобьют в землю. Но Газкулл пронесся через всю операционную комнату, совершенно игнорируя дока, и направился к входному пологу палатки. Он сказал: «Куда иду я – туда и ты», – потому, что мне оставалось делать, как не следовать? Если док и был обеспокоен, увидев меня, неторопливо выходящего из палатки позади живого трупа, то не подал виду. Может, он понял, что я уже не тот грот. Может, не хотел испытывать удачу. Так или иначе, он промолчал, когда Газкулл пригнулся под свернутой дверью из кожи и вышел в утренний свет Ржавошипа.
Понимаете, это место не было фортом. Как не было и городом, хотя могло бы – там жило шесть-много-много-много-много орков из Смерточерепов, и каждый день приходили еще. Но они продолжали называть Ржавошип лагерем.