Ведь именно здесь, на междуреченской шахте «Шевякова» тремя годами раньше начал разгораться другой пожар, тогда еще всесоюзный, вначале гордо именуемый: рабочее движение.
И на плечах горняков торжественно въехали во власть все нынешние страну развалившие правители, и под громкие разглагольствования о Декларации прав человека мы получили то, что сегодня имеем.
В толстой картонной папке с таким названием на обложке — «Рабочее движение» — у меня и сегодня лежит печальный номер многотиражной газетки «Знамя шахтера», который несколько лет назад дала мне в Междуреченске вдова так рано погибшего писателя Виктора Чугунова, начальника взрывного участка, не дожившего до самого гигантского взрыва в Междуреченске — это после него, действительно, стала разваливаться новая, уже советская империя.
— Может, тебе понадобится? — спросила Надя, давно уже теперь — Надежда Алексеевна. — Тот номер.
На развороте среди двадцати пяти овальных портретов погибших на «Шевяковой» горняков, как бы в рамке из них — стихи:
«Кого винить? Кто в этом виноват, что жизнь — бардак, что в разговорах — мат. Что обнищали все во много крат, что фарсом все призывы обернулись? Кто виноват, что вся страна больна, что гибнет в беззакониях она, за беды всех, на ком лежит вина. На ком вина, что парни не вернулись?!
Там, наверху, усердствуют в речах, в их сытых ряшках — спесь и фальшь в очах, но боль и слезы у родных в глазах — на ком вина, что парни не вернулись?»
В междуреченском профилактории «Солнечный» главный врач Шавкун, бывший демобилизованный солдат, бывший бетонщик с нашей стройки, с Запсиба, белорус — светлая тебе, Михаил Ермолаевич, память! — показал мне тогда в своем кабинете большое, особняком стоявшее кресло: — Посидите, посидите в нем — историческое. Виктор Степаныч тут сидел. Глава правительства! Черномырдин. Чрезвычайный штаб днем на шахте заседал, а ночью тут часто — у меня. Очень он переживал эту аварию, прямо-таки заметно было: в такое время каждый — как на ладони!
Садиться я не стал, но долго, отчего-то очень долго на это кресло смотрел, пытался, и правда, хотя бы отдаленно представить: как оно в такие моменты в человеке соотносится — государственное и личное?.. Можно ли в такой роли, как нынче у него, сберечь душу и соблюсти достоинство — или же остаться человеком порядочным на таком посту да в такое-то время попросту невозможно?
«Сделаем все, чтобы подобная трагедия больше нигде не повторилась.»
Если эти слова, которые он произнес, говорить осознанно и с полной ответственностью, на претворение их в дело необходимо жизнь положить!
Но с этим нынче никто у нас не торопится.
В самом начале декабря в этом году из Кузбасса пришла весть о трагедии на Новокузнецкой шахте «Зыряновская»: под землей погибли шестьдесят семь горняков.
Первым моим душевным движением было — немедленно отправить телеграмму со словами сочувствия… Но кому адресовать ее? Директору шахты Бинштоку? Генеральному «Кузнецкугля» Лаврику? Главе администрации Новокузнецка Мартину? Губернатору Кузбасса Тулееву?.. Со всеми с ними близко знаком, ко всем отношусь с искренним, сердечным уважением. Представить только, как им всем там в эти часы непросто!.. И тут писатель со своею бумажкой: прошу передать родственникам погибших…
Кому нужны эти мои ничего не значащие в штормовое наше время слова сочувствия? Да и что им там сказать? Чем утешить?
Это у этих бесстыжих людей, которые продолжают мучить больную страну и свой замордованный, уставший от бесконечных экспериментов над ним народ, заранее заготовлены слова на все горькие случаи, они к ним давно привыкли, сдается иногда — словно ждут повода их произнести…
Выходило так, что я не могу себе этого позволить: чтобы моя печальная телеграмма оказалась в одной стопе с их лицемерными посланиями.
Вы простите меня, дорогие мои земляки! Это и есть попытка искренне посочувствовать вам и попытка разобраться, что же с нами со всеми произошло: ведь начиналось это, и в самом деле, в наших краях, в Кузбассе, и нынешний столь возвеличенный «царь Борис», чудовище это, безжалостный обкомовский монстр — никуда тут не деться! — Шахтерский царь.