— Какое свинство! — сказал я в сердцах. — Все-таки хохлы это или уже наши сволочи?
— Ну, не знаю, не знаю!
— Тоже хороша: хоть покормила бы!.. Хоть бы чаем…
— Говорю ж тебе: в доме ни крошки, так и договорились с Жорой, что перебьемся…
— Да чаю-то хоть стакан!
— Так спешил, — виновато сказала жена. — Говорит: вы только скажите мне, что прощаете, и больше мне ничего не надо. Конечно, говорю, прощаем — ну, о чем ты!.. А он: варенье, говорит, вам обязательно привезу. Ножик они не отдали, уже не смогу вернуть, придется деньгами, а варенье обязательно…
— А ну-ка, давай, что ты там записала! — потребовал я нетерпеливо.
И она протянула оторванный от газеты белый краешек газетного листа:
— Вот, тут он сам тебе…
Неровным почерком на листке было выведено: «317 927 Украина Кировоградская область, Петровский район, село Олимпиадовка. Ткачук Иван Сергеевич.»
Какие трогательные я сочинял Ткачуку Ване письма! Какие горячие и какие сердечные!
Дня три-четыре подряд.
Само собой — мысленно…
Но до пишущей машинки так и не дошло — навалились другие срочные дела, отвлекли иные заботы.
Было у меня некое как бы оправдывающее меня обстоятельство… Письмо — штука деликатная, в нем ведь так прямо и не скажешь: храни в себе эту чистоту сердца, милый Ваня, храни!.. Ты видишь, мол, какие времена наступили: что там банка варенья, что там этот несчастный ножик, если теперь миллионы хапают, да не в наших тощих рублях да в ваших призрачных гривнах.
Может, думал я, лучше мне написать о ванином приезде небольшой рассказ, где все это и сказать: вокруг, мол, убивают, кровь льется, а он с банкой варенья едет из конца в конец некогда великой страны — покаяться… Нет уже этой ракетной части из «третьего пояса» обороны Москвы — еще недавно секретной, с неожиданными для грибников постами в глухом лесу, с подземным гулом, от которого тихо звенькали в избе стекла — а мама собирает Ваню, он едет, и сраные пограничники…
— Опять он приезжал! — сказала мне жена, когда я в очередной раз вернулся из Кузбасса, где тоже теперь шла такая великая грабиловка, которая и не снилась нам в сорок втором, когда наши уже ушли из станицы, а немцы ее еще не заняли — мне тогда уже было шесть, и многое так до сих пор и стоит перед глазами.
— Парень этот? Украинец?!
— Ваня, да, — стала словно оправдываться жена. — И снова так неудачно вышло…
— Мать! — чуть не закричал я. — Что, опять куска хлеба не нашлось?
— Да был хлеб, — взялась она объяснять, — был. Но Жора как раз лежал под машиной, что-то там никак не мог прикрутить и бросить ему нельзя — потом опять мучиться… Сказала, что он тут теперь живет, он и перестраивал, а этот Ваня опять: вы простите нас!.. А Жора из-под машины — весело так: что ты, брат! Бог простит. Сами грешники, еще неизвестно, кто из нас больше!.. Вылезай, говорю ему, хоть покормлю вас, а он: некогда, ма!.. Пусть Ваня идет на ферму, там его таджики покормят — объясни, как пройти, а я сперва мотнусь посмотреть одного больного, только потом с Ваней поговорим. Этот, Ваня: а кому деньги отдать?.. Какие деньги?.. Как, говорит, какие — за нож. Пусть он себе новый купит, ваш муж. Варенье у меня на границе отобрали…
— Мать! — укорил я. — Варенье у него в прошлый раз…
— Да нет же, я тоже сперва не поняла, — перебила она. — Ты слушай. Мама опять ему две банки для нас дала, а пограничник, или кто там, узнал его, говорит: о, я помню, какое варенье у тебя было вкусное — давай-ка его сюда!
— И он отдал?!
— А что ему оставалось?.. Они бы, говорит, и деньги отобрали, если нашли, да хорошо что мама, говорит, стыдно сказать, в трусы мне деньги зашила, а в Звенигороде на станции я уже вынул…
— Теперь-то хоть ты спросила, чьи это пограничники?!
— Ну, чего ты кричишь, чего кричишь? — сказала она как можно спокойней. — Что ты, поедешь туда разбираться?.. И тут, и там сволочи: ты на Кубань через Украину не ездил, а я ездила…
— Поеду! — заорал я. — Откуда ты знаешь?! Должна была спросить!
И в самом деле, хотелось все бросить, рвануть туда немедленно, схватить за грудки: что же ты, сучий потрох, делаешь?!
Нет других слов, ну, нет — в сердцах наверняка выдал бы много еще чего из фени, из воровского жаргона, там ведь, в Кузбассе, тогда это было рядом, и лагеря, и комсомольские стройки; решат, исправился — к нам давай, в дружную семью, на нашу «ударную», тут казенный дом выпал — чуть ли не через дорогу обратно в лагерь, к «хозяину»… или он-то, если разобраться, почти ни причем, рядовой «свисток», «погон», «сапог», чего его за грудки и чего на границу ехать, если вся шайка тут, по соседству со Звенигородским шоссе, на Рублево-Успенском — тогда хоть оно и рядом все это было, рядом, но все же существовала условная, пусть, граница, существовала, это теперь все смешалось, то «хозяин большой зоны» была кликуха у «гуталина», у Сталина, а кто вместо него сейчас — дешевло на дешевле, мошка серая, тварь фальцованная, чугреи, фитюльки, гумозники, эх!..