— Пей поменьше. Ты не обязана пить наравне с нами.
— Не бойся, мне просто хорошо...
Молодой Илико, ходивший куда-то, возвращается и садится к костру. Встретив мой взгляд, он улыбается детски застенчивой улыбкой и опускает голову. Старик спрашивает его о чем-то, Илико отвечает.
— У них два дня назад собаки передрались,— разъясняет мне Джано.— Вожака чуть не загрызли...
Загон с овцами дышит сухим и пахучим теплом; изредка оттуда доносится блеяние — то нежное, то хрипло-басовитое. Поодаль от костра полукругом лежат собаки и жмурятся на нас.
Илико не отрывает глаз от пляшущего пламени. Он неразговорчив, как его дед, за весь вечер не сказал пяти сдов.
— О чем задумался, Илико? — спрашиваю я.— Устал?
Молча кивает головой.
— Влюбился! — осклабился Дурмишхан.— Туристка полюбил...— И, мешая русские и грузинские слова, брызгая слюной и подсобляя себе руками, Дурмишхан рассказывает, как неделю назад в эту долину прикатили туристы на трех мотоциклах, все в железных шапках, во — котлы на головах, хоть лобио в них вари; в очках на полморды, страх, а не люди; в штанах, ей-богу, парня от девки не отличишь,— Палатки вон там у ручья поставили. Не туда смотришь, во- он, где ива серебрится, там поглубже. В первую же ночь купаться полезли нагишом! На берег выбежали...— Старик негромко прерывает Дурмишхана и недовольно хмурит брови.— На следующее утро пришли, попросили барана продать. Большие деньги предлагали. Он не разрешил,— Дурмишхан кивает на старика.— Уперся, и хоть тресни! А когда не вышло, решили они выкрасть барана. Что было! Что было! Одного чуть собаки не порвали. Художник он был, Шакро звали, все фотоаппаратом щелкал. Подкрадется, когда не ждешь, и щелкнет. Особенно Илико нашего много нащелкал. Очень он их девкам приглянулся... Так Шакро этот пришел перед отъездом ругаться. Как ни обзывал: и деревенщина-то мы, и не грузины — закон гостеприимства забыли. Мы, говорит, художники из Кутаиси, мои, говорит, фотографии во всех газетах помещают! Перед тем как уехать, стал на мотоцикле вокруг отары кружить. Овцы перепугались. Я ружье схватил, еле Илья унял меня, пристрелил бы, ей-богу. И свои ему кричат: «Перестань, Шакро!» А он взбесился. Час, наверное, носился, пока Илья не пригрозил собак спустить. До сих пор. вонь от его тарахтелки не выветрилась... Три дня пожили, а грязи!..— Дурмишхан смачно сплевывает в костер, переводит дыхание и, неожиданно улыбнувшись, переходит на грузинский.
Тяну Джано за рукав:
— О чем он?
Похоже, Дурмишхан сам хочет перевести свои слова, но Илья вдруг говорит ему что-то коротко и строго, и немолодой мужчина с седой щетиной и горькими складками у рта встает послушно, как мальчик, и уходит в темноту.
Я обижаюсь за Дурмишхана и с вызовом спрашиваю старика:
— Куда вы его отправили?
Илья не отвечает, только встречает мой взгляд своим твердым спокойным взглядом. Я опускаю голову. Я вдруг понимаю, что весь вечер бессознательно избегала этого прямого и твердого взгляда. В нем нет ни укора, ни порицания, напротив, он вполне дружелюбен, но, встретив его, я вдруг стыжусь себя и опускаю голову.
Некоторое время все молчим.
Ветерок опять пробегает над нами, прошмыгнув через терновник, касается ив у ручья, на мгновение осеребрив их. Нежным голосом блеет в загоне ягненок. Костер постреливает искрами, и собаки, полукругом лежащие поодаль от нас, настораживают уши на каждый выстрел.
Наклоняюсь к Илико.
— Ты в школе учишься?
— Да.
— В каком классе?
— В десятом,— он неплохо говорит по-русски.
— Хочешь стать пастухом?
Он пожимает плечами.
Я не о том говорю с ним. Не о том и не так. Он хозяин костра, а я всего лишь гостья. Это простое наблюдение вдруг обретает емкость философского обобщения.
Возвращается Дурмишхан, выступает из сгустившейся тьмы, блики костра пляшут на его сутулой фигуре. Он недовольным тоном говорит что-то Илье, с демонстративной независимостью садится к костру и протягивает Джано пустой рог.
Илико отходит наломать хворосту, одна из собак останавливается перед ним, с боку на бок наклоняя голову и внимательно следя за работой. Илико, смеясь, говорит ей что-то. Собака разевает пасть и дышит, высунув язык. Другие поднимают торчком уши и ревниво скашивают на них глаза. Илико подкладывает хворост в костер. Я подвигаюсь к нему и показываю глазами на старика.
— Твой дедушка?
Илико кивает.
— А это папа? — перевожу взгляд на Дурмишхана.
Илико оглядывается на меня, смеется и качает головой.
Тем временем Дурмишхан пересаживается поближе к Джано, хлопает его по колену и, просительно скуксившись, протягивает пустой рог — рог он выбрал самый уемистый.