— За дорогих гостей! — Он быстро-быстро говорит по-грузински, в его глазах блестят бесенята.
Все, даже Илико, чокаются с нами и пьют за наше здоровье.
Мне хочется сказать в ответ какие-то особенные слова, но я путаюсь, сбиваюсь, обнимаю сидящего рядом Илико и целую. Старик кидает на меня взгляд из-под бровей, и в этом взгляде мне чудится свет улыбки.
Какие люди! Они знают, что неприкаянных и бездомных надо позвать к костру, накормить и обогреть. А если гости не рассказывают о себе, их не надо расспрашивать. Ни один из троих не полюбопытствовал, кто мы, что нас связывает и каким ветром занесло в горы.
Давно, с детских лет душа не знала такой защищенности и покоя. С тех самых пор, когда мама купала меня в ванной, из экономии выключив свет; заботливо, со сдержанным негодованием гудела газовая горелка, плескалась вода, намыленная губка ластилась к лопаткам и ребрам, а внутри горелки стояло жесткое пламя, и его сияние через отверстия и щели освещало ванную с развешанными по стенам лоханями...
Я отвыкла, я давно забыла это блаженство защищенности, тихую детскую радость. Как странно, что оно вернулось сейчас — ночью, в горах, рядом с незнакомыми мужчинами.
Дурмишхан приваливается сбоку к Джано и вдруг, сложив руки рупором, очень похоже кричит по-ослиному. Задремавшая у загона ослица, встрепенувшись, откликается. Дурмишхан смеется и подмигивает мне.
— Думает, муж с командировки пришел...
Джано кладет руку ему на плечо. Дурмишхан затихает, вытягивается, успокаивается. Лицо безмятежное, только между бровей и в углах рта горькие складки.
Смотрю на Джано, он расспрашивает о чем-то старого Илью, рука его на Плече Дурмишхана. Удивительный человек — свой в любой компании! И с пузатыми ветеринарами, чествовавшими нас в одном из ресторанов, и с, шумными эксцентричными киношниками на пицундском пляже, и с главврачом санатория, и с этими пастухами. Что это: многогранность натуры или всеядность? Образ жизни...
Костер алеет в ночи. Отбрасывает блики на мохнатых собак, на ослицу, привязанную у загона, на смутно белеющих в загоне овец. Я не отрываю глаз от пылающих углей. Слушаю непонятную гортанную речь.
Будь в этой ночи хоть что-то сомнительное, разве ее освещал бы такой чистоты костер, разве окружало бы нас такое безмолвие!..
Джано, перехватив мой взгляд, говорит что-то Илье. Потом встает, силком поднимает обмякшего Дурмишхана.
— Ты куда, Джано?
— Пора позаботиться о ночлеге,— отвечает он.
Вдвоем направляются к хижине, темнеющей неподалеку. Илико вскакивает с резвостью вспугнутого оленя и бежит вдогонку.
Остаемся у костра со старшим Ильей. Украдкой поглядываю на сильные ноги горца, обутые в кеды, на натруженные ладони, спокойно лежащие на коленях, на заросшее двухнедельной щетиной лицо с глубоким рельефом морщин. Опять меня сковывает смущение и стыд. Но почему? Почему мне хочется оправдаться перед этим человеком...
— Дядя Илья,— голос сел. От волнения или от холода. Таким голосом когда-то на экзаменах отвечала.
Скашивает взгляд от пламени. Смотрит спокойно, дружелюбно, строго.
Я опять опускаю голову под его взглядом и улыбаюсь вымученной улыбкой. Лучше бы уж молчала!..
Возвращаются Джано с Дурмишханом. Дурмишхан сразу тянется к мундштуку, вделанному в лапку козьего меха, цедит вино в рог и дотрагивается до моего плеча:
— Дурмишхан знает много тостов. Сегодня все забыл. Сегодня все за тебя! Мотоцикл тарахтел — пять дней не выветрился. Ты уедешь — пять лет твоя красота здесь будет.
Его пылкое признание действует, как'лекарство. Кошусь на старика: понял ли?
Джано протягивает мне руку.
— Ты сегодня устала, пойди отдохни.
— А если я не хочу?
— Надо.
Встаю и с непонятным самолюбивым удовольствием отмечаю, что старик Илья тут же поднимается с земли.
— У них распорядок построже, чем в санатории,— замечаю я.
— Как в строгом монастыре,— подхватывает Джано и глазами указывает на Илью.— Настоятель.
— Неужели даже ты ему подчиняешься?
— Возьми фонарь,— Джано пропускает мимо ушей мой провокационный вопрос.— В хижине на нарах лежит твоя бурка. Если будет холодно, в ногах про запас вторая.
— А вторая чья?
— Тебе не все равно?
Я желаю пастухам спокойной ночи. По едва различимой впотьмах тропинке идем к хижине. Собаки сдержанно урчат нам вслед.
— Что ты сказал им про нас?
— Они ни о чем не спрашивали.
— По-твоему, они приняли нас за супругов?