— Не думаю. Какая разница, за кого они нас приняли?
Вдруг мне приходит в голову, что он захочет остаться в хижине. Испуганно оборачиваюсь. Джано, не успев остановиться, налетает на меня.
— Ты что?
—' Ничего,— неверными шагами иду вперед.
Вот и хижина. Фонарик освещает внутренность экзотического сооружения. Заглядываю не без робости и вижу плетеные стены, врытый в землю скособоченный стол; с потолка свешиваются ветви с пожухшими листьями, на нарах топорщится солома и темнеет бурка.
— Там спит покусанный вожак,— Джано высвечивает фонариком дальний угол хижины. Оттуда доносится предостерегающее рычание.— Ишь, строгий! Илико хотел увести его, но я отговорил. С такой защитой спокойнее.
— От кого мне защищаться?
— Да хоть от меня,— смеется Джано.
— Ты опять к ним?
— К ним.
— Б»удете пить до утра?
— Нет, пойду порыбачу.
— Какая рыбалка в такой тьме?
— О-о... С факелом, как на нашей речке. Илья говорит, у них и факелы есть, и острога найдется.
— Можно, я с тобой?
— Спи. Завтра находишься.
— Ну, пожалуйста, Джано...
Усаживает меня на заваленные соломой нары и строго повторяет:
— Спи.
— Погоди. Я хочу сказать...— берусь за его ремень, с трудом подыскиваю слова.— Слушай... За эту ночь, за то, что ты такой... За то, что уходишь, слышишь?.. Я до скончания дней буду тебе женой.
— Ну-у, моя дорогая,— растягивает он,— многоженство запрещено...
— Нет, нет, ты живи как хочешь! Гуляй, дерись, сори деньгами, Должны же быть и такие мужчины!.. Но, если станет худо, если все, тебя бросят, вспомни обо мне.
— Таня,— я слышу по голосу, что он улыбается в темноту,— это не жена, а пробковый жилет. Спасательный круг в житейском море.
— Можешь даже посмеяться. А я клянусь! Только кликни...
— Успокойся,— он целует меня в глаза, губами утирая навернувшиеся слезы.— Отдохни, успокойся. Пьянчугу Дурмишхана я уведу на речку, чтоб не приставал к тебе.
— Чего выдумал? Он хороший.
— Все мы хорошие, когда спим. Ложись, завернись в бурку и... Фонарик кладу рядом. Вот так...
Мне долго не спится после его ухода. Я вижу, Дурмишхан, подпевая себе и вихляясь, пускается в пляс вокруг костра, как подкошенный падает возле Илико и кладет голову ему на колени.
Илико достает из-за пазухи свирель и играет на ней что-то примитивное, свежее, настолько созвучное с окружающие миром, словно не мальчик, а ветер и речка извлекают эти звуки из тростника.
Сильно пахнет соломой, сохнущими листьями, собакой. Все чуждое мне, незнакомое и вместе с тем такое близкое, утробно родное, словно потрясенная шоком память воскресила мою прежнюю, иную жизнь...
Листья зеленой кровли шуршат, подсыхая и сворачиваясь. Лягушки расквакались. Прямо ликование какое-то, экстаз. Речка струится средь камышей. Серебрятся под ветром ивы. Между ними мелькает горящий факел. То скрывается под пригорком, то вновь появляется...
Осторожный шорох и урчание разгоняют подступившую дремоту. В дверях хижины маячит силуэт.
— Джано, ты?
— Это я,— откликается мальчишеский голос.
— Что тебе, Илико?
— Дедушка прислал собаку увести.
— Оставь, мне не мешает.
Сквозь плетеную стену смотрю на костер. У костра остался один Илья, неподвижный, большой, красный от затухающего пламени. Смотрю в этой ночи^на освещенного костром старика, на его медно- красные лицо и руки, и мне кажется, что на свете никогда не было ни хриплых генералов, ни корректных дипломатов, ни ораторов-пус тобрехов, а жили на земле одни пастухи да пахари...
...Он пришел на рассвете, когда я перестала ждать. Я знала, чтс он придет. У меня от матери этот тягостный дар. Оставил у входа ведро с рыбой, бросил на стол острогу и факел, подошел и наклонился
надо мной — жутковато чужой в темноте, пропахший утренней свежестью и горной речкой.
— Рыбачка не спит,— сказал он.— У-у, черт, как я продрог! Как собака!
Я глянула через плетеную стену — наш костер потух. У костра ни души. Серый дымок курился и полз по склону.
Пониже, возле загона, дремали на ногах ослица с .осликом.
Над горами едва приметно зеленело небо.
Ветерок донес едкий запах погасшего факела — запах смолы и горелой пакли.
Было холодно.
Господи, почему так холодно!..
Глава вторая
ДОДО ТУРМАНИДЗЕ
Мать мне говорит:
— Не знаю... Не знаю, если и дальше так пойдет, что из него вырастет! У меня уже сил нету бегать каждые полчаса на берег, отец боится на солнце нос высунуть — у него, видишь ли, давление, а у девчонок голова черт знает чем забита. Сегодня из кухни кричу: принесите чайник подогреть, какао развести. Жду минуту, другую. Пятую! Десятую! Выхожу. Они за столом в беседке сидят, друг у дружки бровки выщипывают. «Вы меня слышали?» — спрашиваю. «Что, бабушка?» — покрасневшие бровки подняли, смотрят, две дуры. «Чайник, говорю,— принесите!» Друг на друга уставились. «А где он?» — «А перед носом у вас что, чтоб вам пусто было!» Разве такие за братишкой уследят? На пляже вон сколько народу, в глазах рябит. А разбойник-то наш страху не знает, мал еще, вот и норовит под волну поднырнуть.