— Где он сейчас? — прервала я ее.
— Во дворе сидит, помидоры лопает. Если не сбежал опять, чертенок. Хоть веревку к ноге привязывай.
Я встала, подошла к окну, выглянула.
— Его там нет, мама.
— Ай, чертенок! Ай, непоседа! Вот и бегай сама за ним, моя милая, валяешься до десяти, а я уже с ног сбилась.
— А гости где?
— Аркаша с гвоим отцом или политику обсуждает, или стенки пристукивает; тоже дурень изрядный, повезло сестрице твоей. Сашка на рассвете в море уплыл. Теперь на пляже спит.
— Спит?
— Вот именно... Да что ты гарцуешь передо мной, срамница, хоть халат накинь.
— Врачи рекомендуют воздушные ванны,— отшутилась я.
— Тебе-то на кой врачи? Слава богу, здоровьем в меня пошла. Не врачи рекомендуют, а бесстыдство твое... Слушай, Додо, что я сказать пришла. У меня от старости сон скверный, зато слух острый. Сообразила? — Уставилась на меня своими черными глазами: брови, сросшиеся на переносице, тяжелые, словно смазанные кремом коричневые веки и строгий, непроглядно черный взгляд.
— Ну и что? — я набросила халат и подошла к зеркалу.
— А то, что... стыдно матери об этом говорить, язык не поворачивается.
— Мало ли что тебе среди ночи послышится,— сказала я, расчесывая волосы и в зеркале наблюдая за ней.— Выбрось из головы.
— Выбросить можно. Ты мне не невестка, а дочь, так что выбросить нетрудно. Но свой кров срамить не позволю. Пора поостыть... Девки взрослые за стеной спят.
— Я тебя не понимаю, мама.
— Ладно, ладно. Главное, учти, что я сказала. А клятв не надо. Я никогда их не любила. Беги теперь на берег, найди мальчишку. Чего я не прощу, так это если с ним что случится.
— Хватит каркать: случится, случится...
— Найди его и приходи завтракать.
— Может быть, ты позволишь мне окунуться?
— Господи! «Позволишь!» Вроде ей нужно мое разрешение. Иди уж... Крученая-перекрученная. Вот уж действительно акробатка...
Я сбежала по лестнице, преследуемая ее ворчанием. Вышла из дому, из сумрака на солнце, в свежую голубоватую зелень. Тени и блики зарябили под ногами, по телу, вокруг. То теней больше, то солнечных бликов. Высокий гуннель из вьющейся «изабеллы», бархатно-зеленые заросли мандаринов. Тени и блики кончились. Сплошь солнце. А с моря прохладой тянет. Иду нашим огородом; помидоры в ворсистых листьях; фасоль во всю длину подпорок, несколько подсолнухов в золотой бахроме — вот кто жарой упивается, млеет... Мостик поверх канавки для помоев. Насыпь железной дороги пахнет жирными шпалами и угольной гарью. Блеск стальных полос режет глаза под солнцем. За железной дорогой лесенка, вытоптанная в крутом склоне, заросли бурьяна, заменяющие отхожее место, тень эвкалиптов и магнолий. И море...
Девочек я увидела почти сразу; голенастые, угловатые, с бумажками на носу, они играли в мяч в кругу подростков. Этот круг походил на кастрюлю с закипающей водой: в нем что-то бурлило, булькало, выплескивалось через край.
Где-то поблизости спит Сашка. Впрочем, он мог проснуться и уйти. Или уплыть к рыбацким сейнерам на горизонте. На его месте вижу гитару. Она не лежит на гальке, а стоит, задрав гриф. Маяк, обозначающий берег Сашки Вдовина. Такие, как он, всегда обозначают свои владения.
Лучше поищи Бубу. Стерва пустоголовая, бесстыжая! Поищи сыночка. На море волны. Смотри, как набегают на берег, сбивают с ног грудастых женщин. Они визжат, хватаются за своих пляжных ухажеров. Неужели малыш посмел войти в воду! А гусыни мои хороши: перекидываются мячом, нервно смеются и даже не помнят, что у них есть младший брат.
— Лиа! — крикнула я громко.— Нелли! — На берегу возле моря голос всегда кажется слабым.— Нелли! Лиа!
Они недовольно оглянулись. Смотрят. Одной из них мяч попал в плечо. Остальные подростки засмеялись.
— Где Буба? — спросила я.
— Не знаю,— ответила Лиа.
— Его увела бабушка,— сказала Нелли.
— Бабушка никуда его не уводила. Я только что из дом^ Где мальчишка?
— Мы не знаем.
— Мы играли в мяч.
— Сейчас же найдите мне ребенка!