Почему бы не поговорить? Пусть парень поездит, спустит, так сказать, пары. А захочет вернуться, что-нибудь придумаем...
...Перед тем как расписаться, мы с Додо заехали в деревню. Отец и тетя Дарико были еще живы. И мать была здорова. А Доментия как раз в армию забрали... Как-то под вечер, оставив за столом захмелевших соседей, пошли на речку. Я повел Додо к любимому месту, к скале, прозванной Синим камнем. Пока я показывал обложенные мхом трещины и подводные валуны — места еще не забытых мальчишеских игр, Додо быстренько разделась и нагишом вошла в воду. При виде ее наготы я задохнулся и потерянно огляделся, словно она разделась на глазах у всех мальчишек, купавшихся когда- либо у Синего камня. Я чуть не утопил ее тогда. Вернее, мы оба нахлебались и чуть не утонули. Умопомрачительное воспоминание! Через столько лет дух захватывает...
Со временем мне надоели эксцентричные выходки Гуттаперчевой девочки. После рождения двойни она и сама пообразумилась. И тут- то выяснилось, что нас ничего не связывает, кроме жаркой смятой постели, так и не ставшей уютным ложем супружеской любви. Ненасытная, жесткая чувственность вместо всерастворяющей нежности. Угрюмый, безысходный голод. Наш брак вырождался. Додо испугалась и в самой себе выносила спасение — она родила сына.
«Ты непонятный человек. Все думают, что с тобой легко и весело, а на самом деле наоборот. Твое остроумие — всего-навсего оболочка цинизма, которую ты сплевываешь, как шелуху. У тебя ничего нет за душой. С тобой страшно. А ведь я никогда ничего не боялась!» В редкие периоды затишья, взаимных забот и усталого дружеского участия мы пытались выяснить, в чем же причина нашего несчастья. Положим, я-то знал причину: тем, кто умер в тот день на гагринском берегу, был я. А женщина не может быть счастлива с мертвецом. Даже если он полон сил и недурен собой.
Чего я не переношу, так это одиночества за рулем. Посади рядом хоть милиционера, хоть инспектора ГАИ... Иной раз до того додумаешься, что остановишься на обочине и стоишь, пока не отпустит, слушаешь, как птички в лесу пересвистываются, а в ущелье речка ворчит...
Все могло сложиться иначе... Могло, но не сложилось...
В то утро я собрал на берегу свои останки, запихал их в штаны и рубаху и поехал назад, в деревню.
Неделю я молча вкалывал в отцовском винограднике, а вечерами также молча пил вино, пока хмель не распирал голову и не возносил ее к потолку, как шар: голова покачивалась под потолком на стебельке шеи, об нее колотились мотыльки и бабочки, и все кругом делалось полым.
В таком состоянии я поехал в Тбилиси. Их квартира в пол-этажа была заперта на пять замков и зарешечена. Я зачем-то попытался взломать решетку, из этого ничего не вышло. Тогда всю злость я выплеснул в письмо. Яркий образец бесцензурной печати! Не выбирая выражений, а точнее, в отборных выражениях, самых крепких из известных в нашей деревне, я высказал в нем все, что думал о Жабе, его фильмах, его сомнительных заслугах перед Госкино и прочими органами, а так же студентами, вынужденными слушать громогласные свидетельства его идиотизма, о его беспородном даре, смердящем за версту, и породистой супруге, в поте лица и тела зарабатывающей для него премии и регалии. Я не забыл ни одной его слабости, даже хронического насморка. Скорее всего, письмо не сохранилось в бесценных архивах адресата, а жаль...
В деревне после поездки я уже не напивался вечерами й не морил себя работой, я играл с братишкой в футбол и нарды, водил его с собой на речку и на охоту. Рана заживала. Боль с каждым днем уменьшалась, спрессовываясь в литой комок над солнечным сплетением.
В сентябре я вернулся в Тбилиси. В игрушечных двориках на нашей улице поспевали инжир и виноград, опадали перестоявшие розы; под тутовым деревом тенью на солнце темнело лиловое пятно. Железная лестница заныла под моими шагами. Осторожно, словно снимая присохшую повязку, я отпер дверь. В комнате все было по-старому. Бедно пахло пылью и известкой. На столе, на подушке и на подоконнике я обнаружил россыпь повесток из военкомата: «Иметь при себе... Место сбора...» — и так далее. Вяло полюбопытствовав: «Как же так? Разве в армию призывают студентов?» — я узнал, что меня исключили из театрального «за неуспеваемость и хулиганское поведение, выразившееся в оскорблении преподавателя института, заслуженного деятеля и пр.».